– С-ладкий. А-лезный. Ля си-лы.
– А имя у него – вашего джема – есть? Ну, там «вишневый», «малиновый», «клубничный»?
– Есь.
Прежде чем ответить, они загадочно мерцали желтыми глазами.
– Жем. Дри-стан.
Дристан?
ДРИСТАН?!
Едва ли они могли сообщить мне более говорящее само за себя название.
В дом я влетела на всех парах, отыскала телефон и тут же набрала номер Эльконто.
Прошло три дня, уже прошло три дня – он, наверное, его съел…
– Дэйн! Дэйн! – заорала я в трубку, как только снайпер ответил. – Тот джем, помнишь? От Смешариков – не ешь его! Они сказали, что это джем «Дристан» – от него потом с толчка не слезешь!
«Уже не слез, – ответил он мне. – Но не я, а все мои сотрудники в штабе».
А дело было следующим образом: той же самой ночью после дня рождения Дэйн поднялся с постели для того, чтобы попить воды. Спустился в кухню, где на столе стояли мелкокалиберные подарки, сложенные в ожидании распаковки, подошел к раковине и только тогда понял, что забыл включить свет. Забыть-то забыл, но в кухне светло – почему?
Вот тогда и увидел подаренную Смешариками банку джема.
– Кхм, светящуюся банку джема. Ди, ты, правда, думаешь, что я стал бы ее есть? Да ни за какие коврижки! По мне, все, что светится или покрыто плесенью, – не для рта. Ну, не для моего. И я отнес ее в штаб. Отдал ребятам, решил посмотреть, что будет…
И было многое.
Почти на двое суток штаб Уровня: Война в полном составе встал. Точнее сел. Занял все свободные толчки и навонял так, что Дэйну, на сорок восемь часов целиком и полностью принявшему командование на себя, пришлось сидеть в противогазе и не снимать его даже для перекусов, которые, как и многое другое, пришлось отменить.
– Джем, блин! Я бы им по меховым шапкам надавал за такой джем! Джем-Дристан, говоришь? Вот уж точно… Но, знаешь, я на них не обиделся – они маленькие, они хотели играть, а игрушку я от них каждый раз забирал, так что все в порядке. И я даже похудел на пару кило – Ани, по-моему, рада…
Ах, вот оно как.
Слушая рассказ Эльконто, я улыбалась – Фурии и есть Фурии. И логика у них Фурианская, а заодно и детская, иногда совершенно незрелая.
А вот шапки бы им ради забавы можно было бы и сшить. С ушками, например.
* * *
– Как он?
– Джон? Нормально. Перенес ее сюда.
– Кого? Яну?
– Да.
Мы лежали в своей излюбленной позе – моя нога закинута поверх бедра Дрейка, его пальцы поглаживают мое плечо, мои – его шею. Глухая ночь, тишина, нагретое нашими телами одеяло.
– И как она?
– Сложно. Он до сих пор поит ее успокоительным – процесс привыкания не быстрый.
– Это я могу понять. Ничего, привыкнет. Слушай…
– М-м-м?…
– А как мы будем встречать этот Новый Год?
– До него еще почти четыре месяца.
– Почти три.
– Больше, чем три.
– Ты – зануда.
– Я не зануда. Я точен.
– Иногда точность – это синоним занудства. Неинтересно ведь всегда высчитывать дни, минуты и секунды – можно просто помечтать.
– Или жить настоящим моментом.
– Или жить настоящим моментом и одновременно мечтать.
– Это значит не жить настоящим момен…
– Зануда.
– Ди…
– М-м-м?
– А по попе?
– Ах, по попе? И это за то, что кто-то указал на то, что тебе еще есть чему учиться?
– Имеешь в виду «витать в облаках»?
– Не витать, а мечтать.
– Я не мечтаю – я строю.
– Зану…
– А хочешь, и я научу тебя кое-чему новому?
– Чему, например?
– Новому способу, как держать рот закрытым.
– Учи.
И он меня поцеловал. Неторопливо, нежно, с такой глубинной любовью, что на моем лице еще несколько минут держалась глупая улыбка.
– Дрейк…
– Что?
– А как мы будем встречать этот Новый Год?
Меня перевернули и хлопнули по заднице.
– Вот так.
– Прямо вот так?
Я хохотала в подушку.
– Да, прямо вот так.
– Здорово. Мне нравится! Я согласна!
Эпилог 1.
– Я вела себя, как дура, да? Утомила тебя?
Джон в ответ лишь покачал головой. Накрыл ее руку своей, едва заметно сжал пальцы – не утомила – испугала. Когда он пытался что-то объяснять, а она плакала, когда выглядывала из окна с ужасом, когда поначалу не хотела ничего слышать о том месте, в котором теперь была. Слишком часто Яна за последние трое суток даже с Ферином подступала к опасной черте: ее сознание рвало на части, его вело, его двоило, как неисправный телевизор.
И все это время он боялся.
А сегодня (к его непередаваемому облегчению) Яна вдруг впервые взглянула на Нордейл без испуга, но с робким любопытством. Сама взяла ознакомительную брошюру из шкафа, сама принялась ее читать. В обед попросила еще раз провезти по улицам. Да, по большей части молчала, но уже не ужасалась и не двоилась – приняла.
И этим вечером, сидя здесь, в салоне машины, которую остановили на вершине холма лишь потому, что с него открывался живописный вид на ночной город, Сиблинг впервые вздохнул с облегчением.
Они прошли ее – опасную черту, – миновали. Конечно, потом будут еще – другого рода, – но первый этап пройден, и ему никогда и никому не удастся объяснить, насколько он был важен.
– Знаешь, меня просто давно так не глючило.
– Давно? А раньше глючило?
Она принимала наркотики?
– Ага, один раз. Тогда, когда в меня ударила молния…
Молния… Глаза Джона распахнулись, ум заработал с утроенной скоростью – молния, мелкие ветвистые шрамы по всему ее телу – он еще думал, что от пожара, – изменившийся фон тела – ну, конечно, молния! Как он сразу не подумал: это гроза изменила Яну – сама природа! А он едва мозги не сломал, пытаясь анализировать и сопоставлять полученные от ее тела данные.
– Мне было восемь. Не знаю, каким образом я осталась жива, но цепочка с моей шеи испарилась, оставив ожог. Да их много – ожогов, – ты видел.
Он кивнул.
– Уродка, да? Мало того, что в мозгах уродка, так еще и тело обезображено.
– Ты не уродка, – возразил тихо.
