– Кстати, о свободе… – сказал Генри и как следует набрал воздуху в грудь. – Раз уж мы решили поговорить начистоту… я хочу рассказать тебе всю правду о Луи.
Сердце у него забилось быстро-быстро. Ну почему просто побыть собой с другим человеком куда ужаснее, чем все, что ты можешь навоображать себе во сне?
– Когда я сказал тебе, что Луи мой друг, это была… не совсем правда. Он больше, чем просто друг. Он единственный человек, которого я в жизни любил. Он… он мой возлюбленный.
Генри откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди; физиономия его приобрела запальчивое выражение.
– Вот. Не стесняйтесь, мисс Чань. Что вы имеете мне сказать по этому поводу?
Генри… И Луи… Любовники… Ну, да, это немножко шокировало, но, c другой стороны, объясняло очень много того, что иначе смысла категорически не имело, но что Лин все равно чувствовала где-то там, в глубине души. Много лет назад до нее доходили какие-то обрывки слухов про дядю Эдди и про то, почему он так никогда и не женился. Все дело было в его друге, которого звали Фухуа. Поговаривали, что они друг другу ближе, чем братья. Они действительно всюду ходили вместе… но потом Фухуа арестовали за азартные игры, и на допросе выяснилось, что он въехал в страну незаконно, выдав себя за другого. Сделать ничего было нельзя. Не прошло и недели, как его выслали обратно в Китай с запретом когда-либо появляться на американских берегах. Дядино сердце было разбито… По крайней мере, так сплетничали.
– Это правда? – спросила Лин у мамы уже сильно позднее.
В те дни она еще всем делилась с мамой.
Та ужасно расстроилась.
– Ужасно говорить такие вещи о собственном дяде, Лин!
– Почему? – Щеки у Лин запылали от стыда, причины которого она сама не понимала.
– Потому что это… противоестественно – когда двое мужчин вместе. Грех это. Спроси отца Фому, он тебе все объяснит. И никогда больше не говори этого о дяде, дочка.
По правде сказать, Лин было все равно, правда эта история или нет: ее ужасно огорчало, что ее любимый дядя несчастлив. Как бы там ни было, после маминых разъяснений идея пустила корни у нее в голове: то, о чем шла речь, неправильно и греховно. И ставить эту мысль под сомнение ей до сих пор не приходилось – ни разу. Но Генри не был неправильным. Ну, да, иногда шутил, когда надо бы сохранять серьезность, – но он был добрый! Возможно, она не вполне понимала, как и чем он живет – точно так же, как не понимал он ее, – но там, в мире снов, они всю дорогу были честны друг с другом. Генри ей нравился – и Луи тоже. За свою жизнь она немало говорила с мертвыми, и ни разу никто из них ни словом не обмолвился, что любовь может быть грехом. Пока священники не докажут свою точку зрения, она, уж простите, будет ставить мнение мертвых выше мнения священников.
– Очень хорошо, – сказала она наконец.
Брови Генри полезли на лоб.
– И это все? Просто «очень хорошо»?
Лин погрела ладошки о теплые чашечные бока.
– Ага.
– Странный ты человек, Лин Чань, – Генри потряс головой с выражением видимого облегчения на лице.
– У меня никогда не было друга вроде твоего Луи. У меня вообще на самом деле никогда не было друзей.
– …зато теперь есть.
– Ты это говоришь только потому, что тебя приучили быть вежливым? Или ты правда так думаешь? – окрысилась на него Лин. – Только сделай милость, скажи правду, а не то, что привык.
– А тебе явно не по вкусу светские реверансы!
– А c какой стати мне врать? Какая от этого польза?
Когда она валялась в больнице после инфекции с парализованными ногами, сестры ей вежливо улыбались и уговаривали не волноваться – да только по глазам-то все равно было видно, что волноваться есть о чем, и от их вранья становилось еще страшнее. А правду ей сказал дядя Эдди.
– Дядя, мои ноги выздоровеют? – допытывалась она. – Они будут как раньше?
– Нет, милая, не будут. – И голос, и лицо были полны решимости, чтобы не допустить никакой ложной надежды. – Теперь оно вот так. В принятии есть сила, Лин. Считай, что ноги у тебя забрали – но не то, как ты теперь выберешь с этим жить.
– Я предпочитаю правду, – сказала она Генри уже не так горько.
Отвечать честно Генри не учили – только избегать ответов. Дома, в Новом Орлеане, в нем воспитывали настоящие южные манеры, а это означало никогда не говорить того, что думаешь. Он научился улыбаться, кивать и выдавать что-нибудь вроде «надо же, как интересно!» вместо «бред сивой кобылы!». Быть настоящим южным джентльменом – это ставить вежливость и приятность обхождения превыше всего остального. Честность оказалась странным ощущением, как будто вдруг задействовал давно не работавшую мышцу.
– Я думаю, дружить с тобой будет непросто… но интересно, – наконец сказал он.
– …непросто, но интересно?
– Полагаю, вы со мной влипли, мисс Чань. Так что заранее извиняюсь.
Лин ответила улыбкой – широкой и довольно глупой.
Генри присвистнул.
– Вот эта твоя улыбка – это реально красиво.
Лин замотала головой, уронив волосы на лицо.
– Это глупо.
– Ага. Я именно так и сказал: эта твоя глупая улыбка – это реально красиво.
На сей раз Лин таки захихикала.
– Ого, оно еще и смеется!
– Ну, не такая уж я и зануда!
– Еще какая! Ну, ладно – чуть-чуть. Эй! Ты сама хотела честности – ну, вот на тебе. Понравилось?
– Ты ужасный.
– О, какие любезности пошли! По чести сказать, ты тоже ужасна, дорогая моя, – сообщил Генри, и Лин уже совсем не могла бороться с улыбкой.
– Спасибо, что спас меня сегодня, – сказала она.
– Спасибо, что спасла меня.
Маленький джаз-бэнд в углу затянул что-то ритмичное. Мальчики повели своих партнеров на площадку и закружили, закружили… Лин мечтательно глядела на танцоров, легонько барабаня пальцами по столу. Генри некоторое время смотрел на нее, потом встал.
– Не желаете ли потанцевать, сударыня?
Ее лицо погасло.
– Это тебе не мир снов.
– Я знаю, – он предложил ей руку. – Один танец?
Она уставилась на его пальцы, потом неожиданно вцепилась в них и дала вывести себя на танцпол. По большей части они, конечно, медленно переминались на месте, но для Лин это уже не имело никакого значения – она танцевала! Это было почти так же прекрасно, как прогулки по снам.
Когда они вынырнули на заснеженную Барроу-стрит, Генри поглядел на Лин и спросил:
– Ты зачем это делаешь?
– Что делаю? – не поняла она.
– Натягиваешь подол юбки на скобы, когда на тебя кто-нибудь смотрит.
