Эти странные две недели в Мартинекерке делали их на глазах (по крайней мере, так показалось Кэтрин) более похожими на обычных людей. Жить вместе одной семьей, готовить друг для друга, иметь возможность изучить буквально каждый прыщик на носе товарища (если таковые у него вообще имелись)… все это Кэтрин воспринимала с немалым восторгом. Она уже не сомневались в том, что до конца их репетиций она решится спросить Бена, откуда у него такая жена, и прокатиться вместе с Дагмар на велосипеде до самого Дюйдермонде.
У нее, впрочем, сложилось впечатление, что Джулиан не очень доволен жизнью. С каждым новым днем, проведенным в «Шато де Лют», он высказывал все более и более явные признаки беспокойства. Нельзя сказать, чтобы при этом он был не в состоянии сосредоточиться на работе — репетициям «Partition Mutante» он отдавался с не меньшим рвением, чем любой из участников квинтета. Это не было и то беспокойство, которое вызывает долгое пребывание на одном и том же месте: он с удовольствием предоставил Кэтрин и Дагмар возможность каждый день ездить на велосипедах в Мартинекерке за продуктами. Нет, это беспокойство явно имело сексуальный подтекст.
В Лондоне Джулиан был одиноким волком, которого никто никогда не видел в компании спутницы или спутника. Роджер и Кэтрин предполагали, что он скорее всего гей, что само собой напрашивалось, если принять во внимание отрывок из песни Фредди Меркьюри на автоответчике и специфическое чувство юмора, но в Мартинекерке выяснилось, что его интересовали и женщины — по крайней мере в тех случаях, когда ничего иного не имелось.
Выбор женщин в лесу тоже был не слишком велик, но Джулиан решил не упускать ни единой возможности. Когда Джина пришла убираться в шато в первый раз, Джулиан вел себя (как выразился Роджер наедине с Кэтрин), словно галантный сельский помещик, принимающий гостью из высшего общества. Но когда девушка недвусмысленно дала ему понять, что не даст ему таскать в дом свое оборудование, Джулиан удалился в замок и приступил к осуществлению плана № 2, предоставив Роджеру исполнять обязанности хозяина. Когда буквально через неполных две минуты Джину представили «нашему тенору, Джулиану Хайнду», он уже сидел за пианино, играя с невозмутимым видом что-то из бартоковского цикла «Микрокосм». Обернувшись на звук голоса к девушке, он удивленно поднял брови с таким видом, будто и не подозревал о ее существовании до этого момента, словно она ненароком забрела как невинное дитя в святая святых, все значение и величие которой ей не дано было уразуметь. Он склонил голову в знак приветствия, но не промолвил в ответ ни слова. Но, к его великому разочарованию, Джина тоже ничего не сказала, а сразу приступила к уборке. С вилкой от провода пылесоса в руках она тщательно осматривала комнату, приговаривая себе под нос нечто вроде «Стопконтакт, стопконтакт!», что, по всей очевидности, означало по-фламандски розетку. Как только пылесос громок завыл, Джулиан прекратил играть и стал молча следить за Джиной. Но тут домой совсем некстати вернулась с прогулки Кэтрин, а затем наступило время заняться «Partitum Mutante».
Когда Джина через пять дней вновь появилась в шато, Кэтрин оказалась дома и стала свидетельницей того, как Джулиан переменился под давлением воздержания. Это было весьма впечатляющее зрелище, незабываемое доказательство чудовищной силы нереализованного сексуального влечения.
Все началось с того, что Джулиан встретил Джину у дверей так, словно к ним пожаловала особа королевской крови — скорее даже английской, чем голландской, — и немедленно попытался усадить ее с собой рядышком на софу. Когда же та отказалась, сказав, что ей нужно делать свою работу, Джулиан стал бродить за ней из комнаты в комнату, и его громкий бархатистый тембр раздавался из самых разных мест, перекрывая рев пылесоса и бряканье ведер. Он совершенно правильно угадал, что она занимается танцем и выполняет обязанности уборщицы только для того, чтобы получить правительственный грант. Также ему удалось правильно угадать ее знак зодиака, ее музыкальный вкус, ее любимый напиток и домашнее животное. Бросившись в ванну за пластырем, когда Джина порезала палец, он вернулся оттуда голым по пояс и с мокрыми волосами, объяснив ей, что в доме слишком жарко.
Кэтрин не решилась последовать за ними на второй этаж, поэтому она сделала себе чаю и уселась на кухне, теряясь в догадках, происходит ли наверху что-нибудь в смысле конкретной сексуальной активности или нет. К тому времени, когда она вновь столкнулась с Джулианом, тот уже сидел на софе, полностью одетый, уставившись в книгу. А странный звук — ритмический, похожий на скрип пружин, — доносившийся с верхнего этажа, производила Джина, опуская утюг на гладильную доску.
За четыре дня до конца их пребывания в Бельгии Ян ван Хёйдонк заглянул к ним посмотреть, как продвигаются дела. Заново знакомясь с членами квинтета, он принял Кэтрин за ту самую немку-контральто, о которой ему говорили — настолько она загорела и спортивно выглядела. В его памяти Кэтрин запечатлелась слегка сутулой дамой среднего возраста, одетой в темно-серые слаксы и дождевик, с копной свежевымытых волос неприметного мышиного цвета. Теперь же она стояла перед ним в зеленых леггинсах и футболке, усеянной пятнами от сока лесных ягод, высокая, прямая, с волосами, блестящими от пота, и говорила ему, что только что вернулась с длительной велосипедной прогулки.
Настоящая же немка вскоре появилась, баюкая на руках спящего младенца. Она пожала Яну руку, умело перекинув при этом ребенка с одной руки на другую.
— Это Дагмар Белотте, — сказал Роджер, — и… э-э-э… Аксель.
Для того чтобы завязать беседу, Ян решил спросить кого-нибудь из участников квинтета, какое впечатление произвел на них Пино Фугацци, но совершил грубую ошибку, обратившись вместо Роджера к Дагмар.
— Отвратительный тип, — охотно поделилась своим мнением Дагмар. — Абсолютно ненормальный и от него дурно пахнет.
— Однако, несомненно, выдающийся композитор, — поспешил вмешаться Роджер.
— Вы их что, вообще не проверяете перед тем, как даете им деньги? — спросила Дагмар.
Не поведя и бровью, директор улыбнулся. Искренность немки понравилась ему гораздо больше, чем странная, дерганая манера говорить обиняками, присущая бледному англичанину.
— То, что Пино сумасшедший, — вопросов нет, — согласился он. — Но иногда сумасшедшие пишут очень хорошую музыку. А иногда нет. Вот мы это и выясним.
— А если она окажется плохой? — настаивала Дагмар.
Ян ван Хёйдонк философски пожал плечами.
— Для нас, классиков, плохая музыка — это не проблема, — сказал он. — Не пройдет и десяти лет, как о ней уже никто не будет помнить. Она разлагается без остатка. В отличие от поп-музыки. Плохая поп-музыка живет вечно. Иоганн Штраус, «Herman’s Hermits», «Father Abraham and the Smurfs» — эти вещи бессмертны, сколько ни прилагай усилий стереть их из памяти людской. Но в отношении плохой серьезной музыки даже и усилий прилагать не нужно. Она исчезает бесследно.
— Но Ян, а что вы сами думаете по поводу «Partitum Mutante»? — спросил Роджер.
— Я ее еще не слышал.
