Ну вот я прокричала на этих страницах о моей боли. Но я не одинока. В газетах и журналах, в интервью со многими деятелями культуры, с нашими большими мастерами сцены, литературы, живописи я чувствую общую тревогу, озабоченность и внутренний протест.
Многие ощущают боль людей, потерю нравственных критериев, пытаются противопоставить моральные устои культу тела и минутным наслаждениям. Наверное, я сейчас кажусь просто старым человеком, который не принимает новой жизни. Нет, я очень хотела изменений, но не таких, какие вижу сейчас. И поэтому моей главной надеждой остаются театр, искусство, люди, любящие свое дело.
Состояние растерянности крепко поселилось в моей душе. Чему-то я радуюсь и поражаюсь. Невероятно похорошела залитая электричеством наша Москва. Много старинных отреставрированных зданий. Построено заново несколько театров, они несказанно хороши. Забыли, что такое пустые магазины, забыли слово «авоська», когда надеялись: авось удастся что-то достать.
Женщины все очень хорошо и красиво одеты, со вкусом, похожи на картинки из модных журналов. Кафе и рестораны заполнены людьми. Мои молодые знакомые и старые друзья запросто ездят туристами в любые страны, и в то же время в маленьких городах часто нет работы, закрыты места, где когда-то кипела жизнь. В деревнях остались только никому не нужные одинокие старики, а на лето туда приезжают лишь равнодушные к земле дачники. Всё за короткий срок подверглось изменению. Что-то стало лучше, что-то стало хуже. Все захотели разделяться, а не соединяться. Распался МХАТ на два театра, и ни тот ни другой ничего общего уже не имеют с тем старым МХАТом Станиславского и Немировича-Данченко. И Театр на Таганке разделился на два недружелюбных коллектива, оставив неизлечимые раны в душах когда-то дружной театральной семьи.
И наш Театр сатиры стал совсем другим. В конце 90-х годов начал сильно болеть Валентин Николаевич Плучек. Возраст его был уже очень солидный, здоровье плохое, да еще потеря двух великих артистов, Анатолия Папанова и Андрея Миронова, обескровила Сатиру. Нужно было найти силы, чтобы вести наш театральный корабль дальше, но это было невыносимо трудно. Наверное, смелые замыслы нашего руководителя упирались как в непробиваемую стену в потерю двух творческих гигантов, с которыми можно было замахнуться на дерзкие мечты. Правда, в 1994 году порадовал Плучек спектаклем «Укрощение строптивой» Шекспира, и хотя он не стал театральной сенсацией в Москве, но это была хорошая постановка с хорошими актерскими работами Маши Ильиной (Катарина) и Валерия Гаркалина (Петруччио). Этот спектакль и сейчас идет на сцене нашего театра, как и «Бешеные деньги» Островского, поставленные еще Андреем Мироновым.
Последние годы перед уходом из жизни Валентин Николаевич из-за тяжелой болезни почти не появлялся в театре. Мы не знали, что делать. Другого режиссера не было, планов тоже не было, так как без Плучека никто ничего не решал. Поговаривали, что он сам хочет отойти от руководства и быть только почетным председателем худсовета, но и эти слухи оставались слухами. В разговорах между собой за кулисами часто произносилось имя Александра Ширвиндта как возможного руководителя театра. Зная его педагогическую деятельность, некоторые из поставленных им спектаклей, присущее ему чувство юмора, его не агрессивный, не жаждущий руководящего кресла характер, мы считали его вполне подходящим для этой должности человеком. Наверное, зная об этих настроениях коллектива, руководство Министерства культуры предложило Ширвиндту возглавить театр, а Валентину Николаевичу Плучеку быть почетным членом художественного совета, с сохранением всех прежних материальных вознаграждений и привилегий.
Это было воспринято им и его женой Зинаидой Павловной как предательство, как нож в спину, да и Москва театральная возмущенно отреагировала на выдвижение кандидатуры Александра Анатольевича. Но на общем собрании труппы все проголосовали за него, и после согласия Ширвиндта жизнь в театре вновь потекла приблизительно так же. В прессе иногда проскальзывали злобные статьи против нового руководителя, а коллектив ждал первого его спектакля. И он появился – это был «Андрюша», посвященный Андрею Миронову, сделанный с любовью и юмором. Шел он с большим успехом. Мне кажется, такое начало Ширвиндта было достаточно правильным и благородным человеческим поступком.
А Валентин Николаевич, больной, старый, доживал свои печальные дни. Почти никто его не навещал, изредка приходила молодежь во главе с Юрой Васильевым или забегали некоторые актеры, но чувствовалось, что эта старость была бесконечно одинока и трагична.
И вот тут я задумываюсь, как описать эту драматическую ситуацию, стараясь понять и не обидеть людей, которые забыли об умирающем человеке, не находили в себе сил простить ему многое, что приходилось переживать в дни его руководства.
Театр – очень сложный механизм, он состоит из людей, одержимых своей профессией, своими мечтами о ролях, о своем значении в театральной Москве. Одни завышают свои возможности, другие погибают от скромности или, наоборот, от борьбы за место на сцене своего театра, где за грошовую зарплату проходит вся жизнь. И всем этим большим коллективом руководит талантливый, амбициозный, волевой и достаточно любящий себя человек. Он не в состоянии думать обо всех. Вероятно, он думает о театре как о себе самом, ведь его театр выражает его самого, и все, кто не принимает или не всё принимает у него, ему не нужны. От симпатии руководителя зависит сценическая судьба людей, и поэтому часто в театрах процветает и фальшивое, и настоящее преклонение. Разобраться во всем этом трудно, но единовластный «правитель» привыкает и к лести, и к восторгам, и к вниманию. Да еще жена, которая когда-то была актрисой и пользовалась успехом, живет теперь только удачами мужа и с трудом переносит любые проявления самостоятельности со стороны артистов его труппы. И в то же время они оба контактны, веселы, интересны, окружены вниманием и известными людьми. Поездки, гастроли, встречи, хвалебные и ругательные статьи, борьба за репертуар, за успех театра. Жизнь кипит, и она прекрасна! Несмотря на огромные трудности. И вдруг потеря двух великих артистов, старость, болезни, начинающееся забвение театра и ужасный конец – абсолютное одиночество. Одиночество, которое трудно себе представить. Два никому не нужных человека в роскошной московской квартире…
В былые годы я с мужем поздравляла по телефону или забегала коротко поздравить Валентина Николаевича и Зинаиду Павловну с Новым годом и Днем Победы. Эти два праздника были всегда для меня святыми. И поэтому, когда он уже отошел от дел, после долгих колебаний мы, как всегда, решили приходить к ним под Новый год. Невыносимая радость со слезами на глазах у Зинаиды Павловны и благодарность у Валентина Николаевича, и, хотя говорить особенно не о чем, мы рады, что пришли. Но потом заходит речь о театре, и мы слышим из уст Зинаиды Павловны поток ненависти и упреков. Сразу хочется убежать, спорить невозможно, соглашаться невозможно, слушать невыносимо, с трудом переводим разговор на другую тему, стараемся скорее распрощаться. А уйдя, снова с ужасом и жалостью думаем об их одиночестве, об их одержимости своими чувствами и нежелании трезво оценить ситуацию.
В одно из таких посещений, а их было немного, Валентин Николаевич, сидя красиво в кресле, вытирая слезящиеся глаза и не отпуская носового платка от носа, очень спокойно, мудро и мужественно говорит мне: «Вера, прости меня, я виноват перед тобой». Наверное, он имеет в виду годы, когда я оставалась без ролей, когда, вероятно, казалась ему слишком простой или слишком советской, хотя не была тогда ни членом партии, ни активным человеком, никогда не произносила никаких официальных речей, не кривила душой, не прославляла ничего, во что не верила, не фальшивила. Но я твердо знала, что не была предметом его творческой заботы, и это, конечно, не могло не печалить меня. И часто мне казалось, что жизнь моя в театре далеко не так радужна и проста, как иногда кажется людям.
