Романовский взглянул на меня испытующе:
– Господин президент будет полнейшим идиотом… если не
сказать хуже – демократом, если разрешит проводить выборы по старой системе… В
смысле, когда в таком важном деле, как выборы верховного вождя, будут принимать
участие кухарки и пьяненькие слесари. И при которой голос кухарки будет
приравнен к голосу академика. Ну не дурь ли?
Он откинулся назад всем корпусом и, морщась, крутил головой,
приглашая нас полюбоваться такой ну просто невозможной дурью, как всеобщие
равные выборы. Такой дурью, которую можно вообразить только в пародийном
ужастике, в суперантиутопии, но в жизни такое никогда никому просто не придет в
голову, слишком уж нелепо.
– Выборы будут, – пообещал я, – но, конечно же, у
нас, как у нового поколения, уже нет чувства вины перед «простым народом»,
который мог стать непростым, но не захотел. А это значит, что выборы будут
проводиться только среди непростых. Кого включать в непростые, решим позже, но
рабочих, укладывающих асфальт, освободим от этой тягостной обязанности.
– И бомжей, – сказал Романовский твердо, он уже
чувствовал себя в роли законодателя. – И наркоманов.
– И хоть единожды отсидевших, – добавил Мазарин.
– И кухарок, – сообщил Романовский. – Правда,
придется уточнить значение этого термина. Вот только имортист… иморт…
– Что вас тревожит? – спросил я любезно.
– Да вдруг подумалось, – ответил он, – что
недалекие умом, я о тех самых, что за словом в карман не лезут из-за их
малости, должны сразу же ринуться, стукаясь литыми… а то и пустотелыми головами
от усердия, искать всякие дурные ассоциации. Ведь с каждым годом в язык
вламывается тысяча новых слов и семь тысяч новых значений для старых! Это дает,
знаете ли, весьма широкие возможности для остроумия низшего уровня.
– Жонглирование?
– Абсолютно точно. Видов остроумия, как известно,
двенадцать, из них жонглирование или смещение понятий – самое простое, понятное
даже дебилам. Ну, к примеру, старое «Гей, славяне!» сейчас у дураков вызывает
хохот, ибо появилось такое словечко, как «гей». К имортистам прицапывались?
Я усмехнулся:
– Да, конечно. Но отступились быстро. Умные с нами, а
дуракам такое слово даже вышептать трудно.
Он вздохнул с облегчением:
– Эт хорошо. А то, знаете ли… Все, что можно вышутить, уже
не свято. Сам, знаете ли, грешен, люблю над дураками поиздеваться… а заодно и
над всем остальным человечеством, тем самым как бы доказывая свое
превосходство, но есть и святые вещи… Когда смеются над Богом, я таких готов
поубивать, хоть и понимаю, что эти половозрелые дяди всего лишь младенцы
разумом.
Силовики поглядывали на Романовского ревниво, тот уж очень
по-хозяйски взялся обустраивать Русь, а над этой проблемой столько сломало шей
народу, что все куликовские и прочие пунические войны покажутся детскими
разборками. Я сам смотрел с интересом, последний раз видел его на телеэкране,
когда принимал двух академиков разных школ. Те яростно спорили о происхождении
Вселенной, едва не вцеплялись один в другого, а Романовский попыхивал сигарой,
сумевши вальяжно расположиться в весьма модернистском кресле, где киборгу
сидеть или терминатору. Но Романовский и тогда выглядел едва ли не в толстом
домашнем халате, перед ним на низком столике хорошее шампанское, сборник стихов
озерных поэтов и какая-то хрень в вазочке, изображающая цветок.
Сейчас же, несмотря на барскость манер, все-таки
взвинченный, малость исхудавший, как мартовский кот, глаза недовольные. Я
чувствовал, что мы уже прошли необходимые формальности знакомства и взаимной
притирки, потенциальные имортисты чувствуют друг друга на уровне инстинктов,
поинтересовался:
– Что это вы, Владимир Дмитриевич, такой злой?.. Вы ж теперь
член правительства, а они все улыбаются, улыбаются, улыбаются…
Он вскинул брови:
– Зачем?
– На всякий случай, – объяснил я. – Чтобы какой
папарацци не застал с кислой рожей. Ведь появись такое фото Леонтьева с
подзаголовком: «Взгляд министра финансов на положение в России…», это вызовет
снижение каких-то котировок…
Он криво усмехнулся:
– Я думал, вам наплевать на мнение простого народа.
– Вы наше мнение знаете, – ответил я. – А как вы…
относитесь к этому самому простому народу? Ведь вы же демократ? Значит, должны
его любить, лелеять и постоянно им восхищаться? Говорить о его достоинствах?
Казидуб довольно гоготнул. Романовский вспыхнул, сказал
резко:
– Вы, господа хорошие, что же – думаете, я это все возьми да
и забудь? И побирающегося на улицах в конце жизни и карьеры Рембрандта? И
умирающего в безвестности Кальмана? И Оффенбаха в нищете? И Шварца в нищете? И
Зощенко, работающего помощником сапожника? И Лимонова в тюрьме? И разрушенный
храм Христа Спасителя? Нет уж, так дело не пойдет. Хамов и хамское поведение я
знаю, помню, и помнить и знать собираюсь в дальнейшем. Я бы и простил,
наверное, если бы они не были так последовательны и постоянны в своем хамстве.
Хамы – голос народа. Честь и величие народов созданы индивидуальными, частными
лицами. Как правило, вопреки воле народа. Преступления всех народов, каждого по
отдельности, настолько многочисленны и чудовищны, что о достоинствах того или
другого народа говорить – абсурдное святотатство. Народ продает своих великих
не за тридцать сребреников – за десять грамм алкоголя, за незначительную
похвалу, а иногда просто так. Поскольку хамье всегда завидует достойным. Не
потому, что хочет стать достойным, а исключительно из желания унизить
достоинство. Хамье ненавидит великих, и втройне – великих, принадлежащих к той
же нации, стране или этносу. Мое кредо: голос хамья слышать надо, даже слушать,
но никогда ему не следовать!
Глава 12
Из комнатки с моим компом вышел, то ли привлеченный громкими
голосами, то ли с появившимися идеями, Потемкин. В руке блокнот с записями,
ручка наготове, в лице решимость отстаивать какие-то ведомственные привилегии,
но заслушался Романовского, сказал с восторгом:
– Господин Романовский, ну позвольте я вам членский билет в
свою партию выпишу! Позвольте представиться еще раз, а то господин президент
как-то меня не тем боком повернул, которым мне приятнее к восхищенным зрителям.
Я – Потемкин, председатель партии аристократов, как нас называют вкратце. А
полностью нас называют…
Казидуб гоготнул, тут же сделал серьезное лицо:
– Нет-нет, Гавриил Дементьевич, продолжайте, продолжайте! Я
даже не намекну, как вас называют. И полностью, и вкратце.
Потемкин надменно проигнорировал плебейское инсвинирование,
сказал Романовскому так же любезно:
– Хотите, потесним старичков, вам номер сделаем поменьше, так
аристократичнее!
Романовский чопорно поклонился:
