Наши лирические сцены снимались в Воронеже. Славные там места нашли: то мы брели по куда-то убегающей кривой улочке, то останавливались у крепкого деревянного, старинного дома, то на веточки цветущие любовались – всё такое памятное, довоенное, родное, просыпающееся. Ирина совсем молодая, и Андрей, уже поднаторевший в жизни, постарше – точно как в рассказе. В этих эпизодах лирических проходов вместе с нами снимался актёр Павел Волков, колоритный такой дядечка с добрыми-добрыми глазами. Очень Сергею Фёдоровичу нравилось, как он играл на гармошке и пел частушку:
Ах, проводи меня домой
Полем небороненным.
Дроля мой, ах, дроля мой,
На сердце уроненный.
Эта незамысловатая песенка с простой мелодией брала за душу. Особенно в той поре жизни, какою жила Ирина, эта детдомовская девочка, которая вдруг ощутила любовь к себе и сама прониклась чувством неведомым и как на бога на него смотрела. И ничего мне не надо было говорить. Музыка для меня всё сделала, сделала как-то по-особенному и сразу. Сергей Фёдорович на меня поглядывал тепло, ласково, как бы соглашаясь с тем, что я чувствую и как я чувствую:
– Да, да, Зина, так, – шептал он иногда, – всё тихо, тихонечко…
Никаких помех, ничего лишнего, всё внимание на действо, на меня. Влюблённая счастливая девушка, её взгляд, улыбка – это главное. Не знаю, как кому, а мне, когда я в центре внимания, это очень помогает. Так же, когда выходишь на сцену одна, мобилизуешься мгновенно, и что-то настоящее получается.
Идём с Сергеем в кадре. Вижу его наполненный любовью взгляд. Знаю, что любовь в его глазах светится благодаря Ире Скобцевой, совсем недавно они поженились. И, наверное, он чувствует, что мне по сердцу его нынешнее влюблённое состояние, душевно благодарен за такое женское отзывчивое отношение. Потому в кадре рождались абсолютное проникновение, искренняя нежность, обожание, мы играли любовь глазами, ощущениями, кажется, душу свою друг дружке дарили. Все наши лирические, любовные сцены мы словно пропели в унисон или на два голоса, но едино. По-моему, это и есть искусство.
Когда показывают тела и то, что эти тела делают, возможно, кто-то в восторге – вот она настоящая любовь, вот она – неприкрытая правда жизни, в естественном виде! Нет, такие отношения, даже пронизанные бесконечной любовью, всегда – интимное дело двоих людей. И даже если нет в подобных сценах пошлости, для меня это всё равно порнография, к искусству никакого отношения не имеющая. Сколько их сейчас, «новаторских» кинотелережиссёров, убеждённых, что, показывая голого человека, они творят своё особое искусство. Некоторые договорились до того, что показ полового акта – тоже особое, авторское высказывание на экране, сиречь – тоже искусство. Боже, сохрани нас и помилуй!
А я помню, как на репетиции сцены первого кормления ребёночка Сергей Фёдорович очень стеснялся попросить грудь обнажить – понимал меня, даже как-то по-своему сопереживал. Да, привезли уже к нам тогда знаменитые иностранные фильмы, и мы увидели довольно откровенные сцены, но для молодых актрис нашей страны в те годы раздевание в кадре казалось недопустимым, бесстыдным, безнравственным. Поразительно: ведь целая жизнь прошла, а помнится всё до деталей. Сам смущается, а мне приговаривает:
– Всё хорошо, Зина, ну, не дрожи, ну, немножечко…
А рядом Монахов, тоже предельно внимателен и деликатен. Ставит кадр, ставит свет. Я вижу, как одухотворены они оба, чувствую, что сейчас я для них будто мадонна с младенцем. Выскажу сугубо личное мнение: если бы не блистательный оператор Владимир Васильевич Монахов, возможно, столь оглушительного успеха у «Судьбы человека» и не было бы. Замечательно он помог Бондарчуку, операторски картина выполнена потрясающе! Достаточно вспомнить крупные планы Андрея Соколова в военной части фильма, особенно в концлагере, в сцене: «Я после первого стакана не закусываю». Сильно это сыграно, но в это актёрское состояние надо проникнуть, уловить этот трагический порыв души, запечатлеть эту боль в глазах героя. А как поэтична его камера в эпизодах с моим участием, где довоенная жизнь шолоховского героя наполнена теплом и счастьем. Взять хоть ту же сцену кормления. Целую гамму добрых человеческих переживаний сыграл Сергей, и с какой пронзительной душевностью сняты его крупные планы! Вот он смотрит на кормящую Ирину, удивляется, робеет, но и торжествует – ведь это его отпрыск, его дитя. А дальше ребёночек подрос, складненький такой, ножками, ножками. И в это время входит другой, нетвёрдыми ножками. Но Ирина всё равно счастливая – этот крепкий, работящий человек любит её, ребёнок у них, и то, что пришёл пьяный, для неё не трагедия. Не тот он забулдыга, что постоянно преподносит себя женщине в самом отвратительном виде. Ну, случилось с человеком, он – русский человек, бывает иногда и таким. Правда, лучше – если случайно, или хоть изредка. Так с Соколовым и произошло. А для неё это возможность лишний раз за ним поухаживать: она пододвигает его к стенке, чтоб с кровати не упал, разувает… Мне кажется, эта сцена очень жизненная. Вероятно, она не типична: далеко не все жёны так встречают пьяных мужей, но здесь-то конкретная женщина – героиня конкретного сюжета. Утром Ирина подносит Андрею стакан: «На, похмелись». На репетиции Бондарчук посмеивался:
– Представь, как будут счастливы мужики, когда увидят такое. А ты только ничего не изображай, действие само за себя говорит.
Светлой получилась эта сцена. Так по-доброму, с заботы о здоровье любимого с утра начинается жизнь. Помню его взгляд, обращенный ко мне, когда даю ему стакан, задушевный, виноватый, благодарный взгляд.
Сцена проводов на фронт диктовала совсем иные чувства. Вокзал снимали в Тамбове. Ира Скобцева к нам туда приехала. Наверное, на съёмках этой сложной сцены хотела быть рядом – любовь у них кипела – но держалась поодаль, в вагончике сидела, боялась помешать…
«Судьба человека». Готовится кадр
В постановочном плане этот эпизод очень сложный. Пригнали несколько эшелонов, два дня отрабатывали, как они будут прибывать и убывать.
На третий день перрон заполнили людьми. Объяснили – снимается сцена прощания, этот эшелон уходит на войну. Стали разводить мизансцену, расставлять мужчин, женщин, детей. Всех участников попросили надеть одежду, которая у них от войны осталась. Конечно, тамбовцы пришли сниматься в кино с удовольствием. Женщины, как всегда более бойкие, окружили Бондарчука:
– Чего тут особенного? Зачем репетировать? Мы и так всё знаем.
А ведь от войны-то совсем недалеко – всего 13 лет. Начали репетировать – вы обнимаетесь, вы целуетесь – зажались, застеснялись. Не идёт сцена, всё мимо. Тогда Сергей говорит:
– Вот что, Зина, давай-ка по-настоящему бросайся ко мне, рыдай и кричи, да с такой силой, с какой ты в «Тихом Доне» Григория на бахче проклинала. Конечно, я не хотел, чтобы ты на репетиции так выкладывалась, но иначе ничего у нас не получится.
