Примерно в это же время я снимался в кинопробах для «Войны и мира» и был абсолютно убеждён, что исполнителя роли Пьера Безухова лучше, чем я, Бондарчуку не найти. Сейчас-то мне ясно: артист я никакой и никогда бы не сыграл Пьера так, как сыграл Серёжа, ведь он артист замечательный. Но тогда безапелляционно заявлял, что подхожу на эту роль идеально, что мой Пьер будет лучше, чем его. Я был толстый двадцатишестилетний парень и считал, что очень похож на Пьера, на его словесный толстовский портрет. А Бондарчуку было чуть больше сорока – какой же он Пьер? Герои романа – люди молодые. А он слушал мои доводы, смотрел в глаза и бурчал: «Ага. Угу. Да. Хорошо. А, может, нет…» Вот и пойми его. Вообще трудно было понять, серьёзно он говорит или шутит, согласен с тобой или нет. Правда я тогда особо не стремился вникать, как он относится к моим высказываниям – разделяет, или подтрунивает надо мной – смотрел на него снизу вверх, с обожанием.
Наши отношения всегда были очень хорошими. Однажды приехал к нему на дачу, сидим за чаем, вдруг раздаётся топот, громкое сопение, распахивается дверь и вбегает маленький Бондарчук. Увидел меня, незнакомца, и застыл на пороге. «Вот, это мой сын Федя, – голос у Серёжи потеплел. – Федь, иди к нам!» Юноша двух с половиной лет посмотрел на меня такими же, как у отца, пронзительно-жгучими, чёрными, круглыми, цыганскими глазами, попятился и убежал.
Серёжа был человек естественный. А мы все ему завидовали. Во-первых, к нему проявляло пиетет начальство, а во-вторых, и в главных тогда: его же пускали за границу! В делегациях на кинофестивали ездили многие, а его отпускали работать! Полгода он снимался в Югославии, в картине «Битва на Неретве», купил там себе «Шевроле». В 1969 году кто в Москве имел иномарку? Только Бондарчук! Как же тут не умереть от зависти?! Однажды он въехал на Мосфильмовский двор, дал задний ход и врезался на своём «Шевроле» в столб. То-то веселье было: наконец-то Бондарчук опростоволосился!
Бондарчук из той породы людей, которые всю жизнь занимаются самообразованием. Ведь поначалу он был человеком не очень образованным, наверное, понимал это и просто рвался к знаниям, к культуре. А поскольку за границу его выпустили, когда он только подступал к зрелости, он впитывал в себя мировую культуру, потому что был к ней экспонирован. Вот я по идее не должен был быть экспонирован к культуре, потому что вырос в семье элитной, но я завидовал его богатству; и, конечно же, не «Шевроле» – что это железо… Помню, зашёл к нему: «Проходи, посидим! Сейчас Ирочка на стол соберёт». Смотрю – он привёз книги по искусству, открываю потрясающее издание репродукций Леонардо Да Винчи – дух захватило. Он буквально пил великую мировую культуру. Найдёт, вычитает что-то редкое, интересное… например, подробности о Данте, (которого очень любил) и вдруг спрашивает: «Скажи, пожалуйста, а Беатриче лет-то сколько было?» Я в раздумьях молчу. «Во-от, дорогой мой, знай, ей 12 лет было». Любил похвастаться своими уникальными познаниями, но только перед друзьями.
Судьба Серёжи Бондарчука в Советском Союзе сложилась счастливо. Его любили большие партийные и государственные руководители, перед ним были открыты двери самых высоких властных кабинетов, но он никогда не стоял перед властью по стойке «смирно» и не чеканил: «Слушаюсь!» Это была редкость. Естественно, он был ещё и большой дипломат, правда, в то время в отношениях с чиновной партийной верхушкой нельзя было не быть дипломатом. Но он их не боялся и мог дать отпор. Однажды завотделом культуры ЦК партии Шауро собрал ведущих деятелей литературы и искусства, излагал им «очередные цели и задачи в свете решений», потом разошёлся, кого-то костил, кому-то грозил, Бондарчук молчал, тот к нему, мол, а вы, Сергей Фёдорович, почему отмалчиваетесь, и Серёжа рыкнул: «Что вы хотите от меня услышать? Несёте тут полную ахинею. И вообще, почему вы со мной разговариваете таким тоном?» И Шауро проглотил.
Бондарчук принадлежал к той горстке мастеров национальной культуры, которые были одновременно и абсолютно советские по духу, и действительно великие мастера, и поистине народные любимцы. Я среди таких незаурядных, огромных личностей назвал бы Шолохова, Уланову, Лемешева, из кино – Любовь Орлову, Николая Черкасова, Михаила Жарова. Ими восхищались «кремлевские сидельцы», и вместе с тем их обожал народ. Серёжа попал в этот немногочисленный ряд еще при Сталине. Поэтому на него многие кинематографисты смотрели как на заступника. Когда запретили наши с Тарковским картины – его «Андрея Рублева» и мою «Асю Клячину», – мы побежали к нему жаловаться, в надежде, что он сможет как-то помочь. Надежда была глупая:
– Ну, ты скажи там…
А у него шла перезапись второй серии «Войны и мира», он готовил картину к Международному кинофестивалю. Выслушал он нас:
– Да-а, плохо дело… А где я скажу и кому?
– Ну, там, наверху, защити хоть как-то…
Поглядели мы на него и подумали: сейчас Серёже не до нас, он занят своей картиной, не защитит. А картина была ни при чём, он знал, что защитить нас не может.
…После «Дворянского гнезда» у меня возникла идея снять картину, в которой можно было бы занять наших самых больших звёзд. Правда, Бондарчук среди этих звёзд мне не светил, я и предположить не мог, что он согласится сыграть у меня. Он в то время уехал в Италию, снимать «Ватерлоо».
Вообще-то история нашей работы над фильмом «Дядя Ваня» началась со Смоктуновского, эта картина задумывалась прежде всего для него. Однажды я встретил Кешу на улице Горького:
– Пойдём, поедим мороженого.
Зашли в кафе-мороженое, взяли крем-брюле, я говорю:
– Давай что-нибудь снимем.
– Давай! – тут же откликнулся Кеша. – А что?
– Ты-то что хочешь?
– Пьесу какую-нибудь. Это недолго. Пожалуйста: я сейчас в Малом «Царя Фёдора» репетирую. Или, может, «Дядю Ваню»?
– Вот «Дядю Ваню» мне интересно.
– Замечательно! Давай!
Мы вышли из кафе, обнялись и я направился в Госкино СССР. Открыл парадную дверь, поднялся в кабинет главного редактора Ирины Кокоревой и без лишних церемоний объявил: «Я хочу снимать „Дядю Ваню“ со Смоктуновским в главной роли». Через два дня был приказ о запуске. Вот как тогда делалось кино!
Я написал сценарий, но своей фамилии в титрах не поставил: просто – Антон Чехов. «Дядя Ваня». И началась подготовка. Идеи в связи с Астровым у меня были разные, но о Бондарчуке не думал: уж слишком он великий, тем более сейчас за границей… Кроме того, известный режиссёр и общественный деятель, артистом особенным он и не был тогда – после Пьера ничего же больше не сыграл. Но потом всё-таки позвонил ему в Рим и неожиданно услышал его заинтересованный, мягкий распев:
– Ла-адно, я тут пока перечитаю пьесу. А кто дядя Ваня?
– Смоктуновский.
С Андреем Кончаловским и Василием Ливановым
