Сицилианцы подались бы может быть очень легко на революцию в другом каком-нибудь смысле, лишь бы она была против неаполитанского правительства. Они приняли, однако же, со всей пылкостью своей полуафриканской натуры то направление, которому так горячо и честно был предан Гарибальди. «Италия и Виктор-Эммануил» – программа диктатора – стала для них религиозным догматом; у них не было ни одной сепаратистской идеи, никаких помыслов о личных и местных выгодах. Мысль о независимости Сицилии от королевства родилась впоследствии уже при деятельном сотрудничестве некоторых чересчур ревностных приверженцев итальянского правительства, простирающих до того свою горячую преданность народному делу, что соглашаются даже брать жалованье от римского и бурбонского двора, с патриотической, конечно, целью подорвать денежные ресурсы этих последних.
Но тогда вся Сицилия единодушно хотела стать членом одного и нераздельного итальянского королевства. Это, однако же, не мешало им желать и душой и сердцем продолжения диктатуры Гарибальди, или кого-либо в его имя. В их понятиях это нисколько не мешало им принадлежать королевству, быть его действительной частью, тем более что все декреты диктатуры выходили в свет с именем короля. Но как скоро сицилианцы увидали, что Гарибальди оставил их, слишком занятый на материке, – только муниципальная гордость могла противиться в них полному и немедленному слитию, fusione.
Г-ну Криспи оставалось только обеспечить соотечественников на счет сохранения административной автономии острову и после присоединения, и они очень охотно поддались на его увещания, будучи рады с непривычки и тому, что их мнение спрашивают и ценят…
Криспи с цинциннатовской
[123] простотой сложил с себя продиктаторское достоинство. Сицилии сделали честь дать ей особого от неаполитанских провинций наместника.
С тех пор сицилианцы как будто совершенно сошли со сцены. В то самое время, когда соседние им провинции материка волновались и бушевали при всяком удобном случае, обращая на себя все внимание правительства, вымогая значительные уступки у кабинета, генерал делла Ровере, последний наместник Сицилии, доставлял министерству самые успокоительные сведения о ходе дел в управляемой им провинции; корреспонденции журналов, более всего знакомых с местностью, наполняли отделы о Сицилии трогательными описаниями религиозных праздников в честь св. Розалии
[124] и военных парадов национальной гвардии. Телеграфические депеши сообщали то об обеде, даваемом мессинскими батальонами палермским, то о завтраке, которым палермская национальная гвардия отплачивала своим амфитрионам
[125]. Изредка попадались печальные известия о ночных стычках, попытках реакционерных высадок, всегда отражаемых либо местными жителями, либо окрестной национальной гвардией, безо всякого вмешательства войска. Генерал делла Ровере утверждал, что на целом острове не существует и тени бурбонской партии. «Наместник потому верно не заметил ее, что она слишком близка была возле него», сострил по этому поводу один из оппозиционных журналов. Бывший наместник сам отказался от своих слов на этот раз при многочисленном заседании камеры, убежденный энергическими доводами г. Криспи.
Сицилия представляет странную смесь очень разнохарактерных элементов. В лицах ее жителей легко заметить слитие эфиопов с северными норманнами. Язык ее не просто набор арабских, старо-греческих и итальянских слов, как, например, язык мальтийский – он представляет довольно значительную степень самобытности и цельности, но тем не менее эти разнохарактерные элементы живо чувствуются в нем, только как-то более срослись, как будто химически соединились между собой.
Жизнь этого острова не могла правильно развиться под влиянием бесконечных правительственных перемен и всякого рода катастроф, которых он был театром с незапамятных времен, а потому остатки средневекового варварства на каждом шагу мешаются с плодами новейшей цивилизации. Словом, везде и во всем путаница, которую нужно брать такой как она есть.
Разнообразие климатических условий делает положительно невозможным какое бы то ни было общее положение для всех, или хоть для большей части провинций и городов острова. Единственное отступление от этого составляет радикальная и застарелая ненависть сицилианцев к неаполитанцам и взаимная антипатия всех ее городов между собою. Много еще придется дать обедов и завтраков мессинской и палермитанской национальной гвардии, прежде чем заглохнет это недружелюбное расположение отечественных городов одного к другому.
Я особенно прошу обратить внимание на эту вражду: в Средней и Северной Италии она легко объясняется, как остаток прошлого муниципального величия каждого города в те времена, когда слова: сосед и враг, значили одно и то же. Сицилия постоянно была в совершенно противоположном положении; все части ее находились одинаково над равно-ненавистным всем им иноземным игом; а известно, что ничто так не сближает людей, как общий враг. Братская ненависть сицилианцев к неаполитанцам, высказывающаяся тысячами различных способов и в частной и в общественной жизни островитян, так хорошо всем известна, и послужила основанием такому множеству романсов, повестей, поэм и пр., что мне совестно говорить здесь о ней. Но что же развило и поддерживает в Сицилии эту мучительную взаимную вражду? Вопрос этот разрешится, надеюсь, в тот верховный миг, когда выйдет на свет все, что теперь скрывается во мраке и в тайне; когда и первый вопрос логики профессора Протопопова
[126] станет удобопонятным и ясным.
Мысль о самостоятельном и независимом существовании Сицилии с очень давних пор гнездилась в голове каждого островитянина и послужила к сближению между собой различных классов народонаселения. В течение слишком многих веков это задушевное желание держалось непоколебимо, несмотря на тяжелую действительность; палермские и неапольские тюрьмы наполнялись ежегодно мучениками этой химерической идеи. Множество других заговоров, все с той же благонамеренной целью, не повели даже и к этим печальным последствиям. Наконец другие надежды, более существенные и легче приводимые в исполнение,
вытеснили эти вековые и дорогие сицилианским сердцам замыслы. Идея единства и независимости целой Италии, которой Сицилия с гордостью признает себя одной из существенных частей, была принята здесь с обыкновенным в этом климате энтузиазмом. Несколько веков постоянных неудач заставили даже и самых непреклонных склониться перед невозможностью и признать неисполнимыми свои прежние надежды и задушевные мечты. Все классы народонаселения с одинаковым воодушевлением принялись за служение новым целям.
