— Ну, а мне так и не пришлось тогда поработать в немецком тылу, — улыбается Иван Винаров. — Штаб отдельной мотострелковой бригады особого назначения срочно отозвал меня из Севастополя в Москву. Бригада в октябре — ноябре 1941 года имела одну задачу — стоять на обороне столицы. Ею командовал полковник М. Орлов. Командиром интернационального полка, входившего в бригаду, назначили В. Гриднева, а комиссаром — меня. А руководил я диверсионными акциями.
Наша полоса обороны проходила через Бабушкино и Химки, с глубиной до самого Садового кольца. Штаб бригады находился в Доме союзов. Вместе с нами на сооружении блиндажей и укрытий трудились ополченцы, школьники, женщины. Мы не знали отдыха. Помимо всего прочего в обязанность специального подразделения полка входило нанесение ударов по центрам связи гитлеровцев и их штабам, мы должны были поджигать склады, взрывать поезда, мосты, вести разведку. В те далекие дни обороны столицы мне довелось увидеть командарма Рокоссовского — он по каким-то делам приезжал в Москву. А командовал он тогда знаменитой 16-й армией на одном из самых важных участков на подступах к Москве. Части армии К. Рокоссовского «оседлали» основную магистраль, ведущую к столице, — Смоленск— Вязьма. А потом было Волоколамское шоссе, герои-панфиловцы, оборонительный рубеж в десяти километрах от Истринского водохранилища… И везде подразделения 16-й армии стояли насмерть.
После разгрома гитлеровцев под Москвой бригада особого назначения приступила к выполнению специальных акций. Мы отправлялись в тыл немцев, где участвовали в партизанских рейдах, сражениях, диверсионных вылазках. Мне тоже приходилось переходить линию фронта, помогать товарищам в формировании партизанских отрядов, вести разведку. Конечно, на войне как на войне. На войне убивали. Гибли солдаты, командиры, политработники. Вражеская пуля не щадила ни ветеранов, ни молодых. Смертью храбрых пали многие мои боевые друзья. Вечная им память!
…Наступал март 1944 года. Советская армия уже провела ряд блестящих операций, шаг за шагом освобождая израненную русскую землю от оккупантов. Иван Винаров по-прежнему служил в интернациональном полку, постоянно совершал перелеты в тыл захватчиков. Однажды его вызвали на подмосковную дачу и предложили срочно перебраться в Софию. Наступало время решительных действий и на болгарской территории. В них вместе с товарищами принял участие и Иван Винаров.
— Революция победила у нас в сентябре 1944 года. Однако проблем еще оставалось немало, — подчеркивает мой собеседник. — Надо было укреплять власть Отечественного фронта. Меня избрали членом ЦК партии и поручили руководство военным отделом. Первая задача, как сейчас помню, заключалась в установлении прямой связи с командующим 3-м Украинским фронтом маршалом Ф. И. Толбухиным. В кабинете маршала я неожиданно встретил своего друга, с которым когда-то работал в управлении, — Рогова. Здесь он возглавлял штабную военную разведку. Выполнив задание командования, я распрощался с Ф. И. Толбухиным и вернулся в Софию, где меня ждали другие оперативные дела. Их в моей жизни всегда хватало. Но я никогда не раскаивался в том решении, которое принял несколько десятилетий назад, дав согласие моему другу и учителю генералу Берзину стать советским разведчиком…
Я не знаю, право, что бы сейчас сказал о своем решении Иван Винаров, после развала Советского Союза, а вместе с ним и социалистической Болгарии. Может быть, разочаровался бы в совершенных им бесполезных подвигах. А может быть, нет. Человеком он мне показался при встрече твердокаменным. А такие не признают своих ошибок, даже если они очевидны…
Глава 16. У расстрельной стены
Что чувствует и как ведет себя человек, приговоренный к смерти, когда наступает этот трагический миг ухода в мир иной? Философы, писатели и поэты, каждый по-своему, старались как-то успокоить человечество: одни с юмором, другие — с невозмутимым спокойствием. Французский философ Готье, например, сказал очень коротко и ясно: «Рождение — это всего лишь начало смерти». И тем не менее… Наверное, важно, из-за чего умирает человек. За непростительное преступление, из-за ошибки судей или за идею. Мне кажется, что чем мерзостнее человек, чем больше зла он натворил за свою жизнь, тем трусливее ведет он себя перед фатальным мгновением. Свидетели утверждают, что патологический бабник Лаврентий Берия, погубивший множество человеческих жизней, буквально валялся в ногах у исполнителя своего вполне заслуженного смертного приговора, умоляя оставить его в живых. А вот человек, судьба которого однажды находилась в руках у Берии, встретил свой смертный час достойно и спокойно, ибо знал, что умирает за идею, в которую верил. Тогда верил, уже много, много лет тому назад…
Его поставили к тюремной стене последним, последним из двенадцати венгерских партизан, приговоренных фашистами к смертной казни. Одиннадцать трупов еще лежали неубранными на земле в неестественных позах, которые придает людям только внезапная или насильственная смерть. «Хорошо, что не виселица, — подумал человек с седыми, как лунь, волосами и бородой. — Ведь приговорили к повешению, а заменили расстрелом. Видно, торопятся…»
Неярко светило ноябрьское полуденное солнце. Слышался гул артиллерийской канонады. Наступавшие части Советской Армии были совсем близко. Да, конечно, спешили расправиться с партизанами хортистские жандармы… К седому человеку подошел старенький священник.
— Желаете ли исповедаться, сын мой?
— Нет, батюшка, спасибо. Я ведь неверующий, и все мои грехи уйдут вместе со мной в землю. Есть одна большая просьба. Перешлите, пожалуйста, моей семье в Москву вот это письмо, если, конечно, представится такая возможность.
Старик-священник незаметно взял сложенный вчетверо листочек и спрятал его в рясе. Он оказался очень порядочным человеком, этот тюремный служитель культа. Письмо дошло до Москвы и хранится в архивах сына казненного. Я держал в руках этот пожелтевший клочок бумаги с мужественными словами, начертанными красивым почерком и твердой рукой.
…Старик-священник отошел в сторону. Раздались слова команды, грянул нестройный ружейный залп… Утверждают, что перед смертью, в последнюю минуту, в голове человека с молниеносной быстротой прокручивается вся его жизнь. А она началась в небольшом курортном местечке Геркулесовые ванны, что неподалеку от города Темишвар, в бывшей Австро-Венгерской империи, когда в семье простого мадьярского труженика Владислава Патаки 1 декабря 1892 года родился сын, нареченный Ференцем. Отец был, как говорится, мастером на все руки: и пекарь, и столяр, и садовник, и маляр… Но денег в семье все равно не хватало. Посему и матушке Патаки приходилось работать у чужих людей то белошвейкой, то поварихой, то экономкой. Звали ее Берта Ференцевна, а родом она была из сербского города Нови Сад. Но все равно семья, в которой помимо Ференца была еще дочь Ирма, на тринадцать лет старше своего брата, жила дружно и весело. А потом в дом пришла беда. Умер отец, а через три года за ним последовала и мать, не пережившая тоски и материальных невзгод. Шестилетний Ференц и девятнадцатилетняя Ирма остались круглыми сиротами. Девушку взял на воспитание дядя. Вскоре она вышла замуж за молодого архитектора, и след ее затерялся в водовороте быстротекущей жизни. Во всяком случае, сестра с братом так больше и не повстречались. С Ференцем судьба обошлась более сурово. Его определили в городской приют. Здесь было совсем несладко. Но зато мальчишка научился штопать, стирать, сапожничать и даже выпивать. И потом, никогда не оставлять недоеденным кусок хлеба. Эта привычка осталась на всю жизнь. Заболел в приюте туберкулезом и, чтобы выжить, начал усиленно заниматься спортом. Утренняя зарядка стала такой же необходимостью, как чашка чая на завтрак. Физическая закалка и выносливость, а также отличные успехи в учебе обратили на себя внимание приютского начальства. За казенный счет муниципалитета города Темишвара Ференца определили в учительскую семинарию…
