Но практически ничего не удалось узнать от него хортистским контрразведчикам, несмотря на зверские избиения и пытки. То, что Фери Бачи, Дядя Федя, Федор Владимирович, Федор Круг и Попович — одно и то же лицо, стало очевидным. Но никаких новых имен, адресов, подробностей деятельности — вот этого выбить жандармам не удалось. Правда, по архивам контрразведки тюремщики установили еще одну деталь. То, что Фери Бачи есть прапорщик бывшей австро-венгерской королевской армии Ференц Патаки, попавший в плен к русским в 1915 году и впоследствии перешедший на сторону Октябрьской революции. Так и судили его за «нарушение присяги»…
30 августа 1944 года военный трибунал приговорил Ференца Патаки к смертной казни через повешение. Суд состоялся в ужгородской тюрьме, куда перевезли «особо опасного заключенного». Между тем продолжалось стремительное наступление Советской армии. Ференца Владиславовича вместе с группой патриотов и подпольщиков вывезли как заложников в небольшой венгерский городок Шопрон. Незадолго до освобождения Венгрии погиб Фери Бачи — Ференц Патаки, отважный чекист, оставшийся, несмотря ни на что, верным сыном своей второй родины.
…Я сижу вместе с Владиславом Ференцевичем Патаки, сыном Фери Бачи. На столе фотографии, газеты, журналы, письма. «Весь этот архив об отце, — говорит мне Владислав Ференцевич, — который я собираю много лет».
Два письма, две семейные реликвии показал сын Ференца Патаки. Одно было написано перед самым вылетом на задание со Внуковского аэродрома. Датировано оно 18 августом 1943 года.
«…В последние часы перед отправкой в далекий и опасный путь я всеми мыслями своими неразрывно связан с вами… Мне очень о многом надо было бы написать сейчас, ибо вся наша жизнь проходит перед моими глазами со всеми ее радостями и горестями… Но ведь мы разлучаемся не навсегда, потому что скоро, а может быть, и очень скоро увидимся вновь, чтобы никогда уже не разлучаться. Поэтому не буду много писать. Лучше в эти часы подумаю о вас так же, как буду думать всегда в далеких краях, куда судьба и дело защиты Родины, защиты вас, защиты моих идеалов, за которые всю жизнь борюсь, меня забрасывает.
Думаю о вас, и мне хорошо, легко на душе, как никогда. Знаю, что ваши лучшие мысли, пожелания будут всегда со мной, будут помогать в работе и борьбе…»
Второе письмо. То самое, которое за несколько минут до смерти Фери Бачи передал тюремному священнику. Пожелтевший от времени лист бумаги, потертый от долгого ношения в карманах на сгибах. Уверенный, красивый почерк…
«Сегодня меня судил военный трибунал. Приговорил к смертной казни. Я ожидал такого приговора. Может статься, что это последние строчки, которые я вам пишу. Не думайте обо мне с печалью, хотя бесконечно жаль, что не увижу вас более. В таком случае проживите свою жизнь и за меня. Делайте все так, как делал бы я, когда жизнь требовала полной отдачи всего сердца и чистой, смелой души…
Если скоро придется умереть, то спокойно встречу эту минуту. Будьте тверды и бодры, любите друг друга и вспоминайте обо мне…»
Таков был Ференц Владиславович Патаки — Фери Бачи, проживший не очень длинную, но полную тревог, опасностей и разочарований жизнь бойца, бойца-интернационалиста. Его имя ныне навеки высечено на одной из мраморных плит будапештского мемориала — Пантеона героев венгерского революционного движения.
Когда я отдыхал в венгерском Доме журналистов на берегу озера Балатон, то съездил в Будапешт и посетил Пантеон Героев, чтобы положить букет традиционных красных гвоздик на символическую могилу Ференца Владиславовича Патаки. А вернувшись в Москву, приложил немало сил, чтобы добиться присвоения герою венгерского революционного движения звания Героя Советского Союза. Правда, ничего у меня из этой затеи не получилось. А жаль. Венгр Ференц Патаки заслужил высокое звание так же, как заслужил и получил его немец Рихард Зорге. Конечно, легче всего писать о жизни человека, а тем более разведчика, по документальным материалам или воспоминаниям родных, ибо не боишься ошибиться — архивные материалы, они на то и архивные, что на них всегда можно сослаться. Труднее, когда перед тобой сидит живой человек, разведчик чужой страны, который перешел на нашу сторону. Для нас он, в общем-то, герой. А вот для той страны, из которой ушел?
Глава 17. Иоганнес становится Иваном
Мой добрый приятель из Второго главка, то бишь из нашей контрразведки, занимавший там должность начальника одного из отделов, и ныне, к сожалению, покойный, продолжал дружить со мной и после того, как я ушел из «органов».
Как я уже писал, уважаемые читатели, произошло это в результате дружеской договоренности между председателем КГБ Юрием Владимировичем Андроповым и главным редактором «Известий» Львом Николаевичем Толкуновым. Поскольку мой «перевод» из внешней разведки в правительственную газету осуществлялся «по-доброму», без всяких осложнений, то и отношения со знакомыми и незнакомыми сохранились дружественными. Во всяком случае, как журналиста они использовали меня довольно часто, тем более что занимаемая мною должность заместителя главного редактора «Недели» и долголетняя работа в «Известиях» могли очень серьезно помочь в осуществлении «контрпропагандистских», как их тогда называли, мероприятий.
Так случилось и на сей раз. Мой друг — полковник из Второго главка — позвонил по телефону и предложил встретиться на бульварчике за кинотеатром «Россия». Мы все еще продолжали играть в конспирацию. Тогда на бульварчике находился пивной ларек с выносными столиками, где мы и уселись вдвоем, вооружившись двумя кружками холодного «Жигулевского» пива и какой-то соленой снедью.
— Леня, к нам перешел натовский полковник, который работал в военном атташате посольства Бельгии в Москве.
— Как перешел?
— Ты чего, не понимаешь, что ли, едрена мать! Завербовали мы его. Кстати, уже более года назад получили от него шифры, секретную информацию… А потом он задымился. Раскололи его контрразведчики из атташата, и ему пришлось мотать. То есть он в Москве, но живет на конспиративной квартире под нашей охраной. И тут явилась идея написать о нем серию очерков и заодно долбануть НАТО.
— А как завербовали?
— На классическом треугольнике: тщеславие, любовь, деньги…
— Не очень понятно, мой друг…
— А чего непонятного-то, Леня? Ты же профессионал. Обошли нашего полковника по службе, несправедливо обошли, и он затаил глубокую обиду на свое начальство. Затем мы ему подставили красивую бабу, и он влюбился в нее. И вот здесь произошла осечка. Она тоже его полюбила и родила дите. Они уже поженились, несмотря на все наши усилия. И деньги. Ведь не может же новая советская семья жить без средств. Платим ему как полковнику.
— Очень интересно. Я согласен сделать серию очерков о нем.
— Прекрасно, мой друг. Только учти, что мотивов его «мужественного поступка» должно быть три: симпатия к советскому народу, борющемуся за мир; горячее желание предотвратить ядерный апокалипсис; любовь к русской женщине. Это для романтики…
