Так получилось и с Можером. Когда он уже выбрал любовницу на эту ночь и подумывал, не следует ли закрепить это право, то услышал сбоку воркующий голосок:
– Сейчас станут играть в «короля, который не правит». Ах, мне кажется это утомительным. Не правда ли, Можер?
Нормандец повернулся. Изабелла де Шан-Дивер! Так он и подумал и тут же припомнил ее невзрачного, маленького мужа. Тот вечно ворчал, что ему не довезли песка для стекла, и он вновь понесет – святой боже, в который уже раз! – убытки. Вздыхая в унисон мужниным причитаниям и уже не пытаясь даже вспомнить последнюю атаку собственного супруга, давно канувшую в Лету, томимая страстями, забытая жена мчалась во дворец в поисках утешителя ее мятущейся души.
Изабелла уже знала о выборе нормандца, и это только подзадоривало ее. Можеру стоило лишь увидеть ее глаза, как он догадался обо всем. Так было уже не раз, но в Лане. Теперь она дома.
– Есть и другие игры, где не следует попусту тратить время, – улыбнулся он Изабелле.
– Тем более, что игроки давно уже знают друг друга, и им ни к чему ждать случая, который сам идет к ним в руки.
– Но куда, Изабо? – Можер выразительно поднял бровь. – Здесь не Лан, сам черт не разберется в этих катакомбах, я – тем более.
– Иди за мной, я все уже продумала. Только не сразу, милый…
Можер успел еще обернуться, чтобы поглядеть, чем занят монах. И увидел его чуть ли не в объятиях красавицы Беатрисы. Оба давно вышли из игры и стояли близ пилястры, скрытые ею от любопытных взоров.
– Свершилось! – покрутил ус нормандец. – Это ему не псалмы читать во славу Господа и всех святых. Здесь придется потрудиться.
И, рассмеявшись, отправился вслед за Изабеллой…
Утром, пробудившись ото сна, Можер сладко потянулся и увидел Рено. Тот сидел за столом и лениво жевал крылышко цыпленка, запивая вином.
– Рено! – вскричал нормандец. – Ты с ума сошел! Разве нынче скоромный день? Ведь сегодня пятница! Какого черта ты жуешь мясо? Или забыл, что ты монах?
– Спешу доложить вашей светлости, что я уже не монах, – невесело усмехнулся Рено. – В объятиях моей Цирцеи померкли воспоминания о беззаботной жизни в монастыре и выветрились из головы молитвы во славу Господа. Что касается обета целомудрия, то он стремительно стал улетучиваться, едва я сменил рясу монаха на мирское, а его остатки выпорхнули из моих кальцонов
[5] этой ночью.
Можер от души расхохотался.
– Тебе следует поберечь силы, приятель. Французский двор не прощает слабостей. Обнаружив этот изъян, фрейлины решат, что им не подойдет такой преподобный отец и пожалуются королю.
И нормандец снова рассмеялся.
– Как ты узнал, что я чуть жив? – крылышко цыпленка замерло в руках Рено. – Неужто сказали?
– Да ведь на тебе лица нет! Не удивлюсь, если ты скажешь, что почти не спал.
– Твоя правда, граф, – вздохнул монах и уставился на крылышко. – Ах, как это тяжело.
– Ничего, это с непривычки, – подмигнул ему Можер, умываясь и начиная одеваться. – В будущем научишься соразмерять свои силы и не забывать об отдыхе.
– В будущем?
– Я не оговорился. Сегодня же Беатриса раззвонит о твоей великой победе, и вся стая помчится к королю с докладом о том, как они рады иметь в своем дворце такого умного и благочестивого преподобного отца. Но позволь, ты еще не ложился?
– Я уже встал.
– Так рано? Какого черта?
– Это привычка. Монахи рано ложатся спать и встают в предрассветных сумерках.
– Здесь так не годится, ты должен это усвоить. В этом мире свои законы. Люди богохульствуют, ругаются, кому-то вообще начхать на веру. Нет четкой организации и твердого воздействия на умы в связи с религией. Тебе не стоит этому удивляться и пытаться что-то перестроить: заслужишь ненависть и гнев короля. Понятно? Что скажешь на это?
– Время подлинной и всеобщей веры еще не наступило, – поразмыслив, ответил Рено. – Ныне существуют лишь верования, древние суеверия и пророчества, основанные на поверхностном представлении о мироздании. Рассуждая с точки зрения духовного лица, скажу, что нынче людям присуща не глубокая, истинная вера, а всего лишь набожность, не проливающая божественного света на душу. Отсюда, как ты правильно заметил, граф, произрастают ругательства мирян в храмах, их невнимание и равнодушие к службам, богохульство. И они не видят в этом ничего дурного, ибо христианство еще слабо, нет в нем силы, чтобы заставить каждого благоговейно воздеть руки к небесам при одном упоминании о Боге или его деяниях. Не каждый молится, соблюдает посты, и не все ходят в храм. Грех говорить мне, как монаху, о сыновьях Пророка, людях с нечистой, отравленной, противной христианству верой, но их богослужения основаны на фанатичном поклонении своему богу. В связи с этим сарацин отличает упорядочивание религиозных обрядов, их обязательность и чистота в рядах священнослужителей и мирян.
– Плевать мне на их веру! – воскликнул Можер. – Мусульмане – нечистые создания, от них воняет, они должны быть уничтожены, дабы не пачкать землю своим присутствием на ней!
– Меня, как и всякого христианина, а тем более служителя церкви, радует твоя вражда к сарацинам. И все же, что вызывает у тебя ненависть к ним помимо их религии?
– То, что они смуглые и наглые, говорят между собой на обезьяньем языке! Слушая их, поражаешься: как это они понимают друг друга! Человек не может так говорить, это язык дикарей! Наконец, эти враги христианства воюют против моего народа! Этого достаточно для того, чтобы я их ненавидел и убивал, как бешеных собак!
– Да услышит тебя святая церковь, граф. Даст бог, настанет время – и папа даст клич христианам: в поход на неверных! Вот тогда и придет твой черед, сын Ричарда, рубить головы нечестивцам. Но знай, и я пойду с тобой, ибо также ненавижу мусульман. К тому же я неплохо владею мечом: устав бенедиктинцев обязывает монахов упражняться в военном деле, дабы защитить себя, а в своем лице слугу Господа.
– Ты говоришь, как заправский монах, – заметил Можер. – У креста ты был другим. Нынче вновь уверовал в то, что хулил?
– Нельзя уверовать в то, во что поверить невозможно.
– Ага, – потер руки нормандец, – а я уж было подумал, что ты отступил. Мне припомнился Ной с его ковчегом. Полагаешь, это вымысел?
– Я убедился в этом, припомнив древнегреческий миф о Девкалионе. Та же история. Евреи не могли придумать ничего умнее, как попросту списать ее у греков, только изменив имена. Там – Девкалион, здесь – Ной; там – Парнас, здесь – Арарат. Лишь недалекий умом поверит в эту басню. Кстати, любопытный эпизод есть в этой истории, я, помню, хохотал до упаду: бедняга Ной, оказывается, целых пятьсот лет воздерживался от половых сношений и не целовал собственную жену. Церковники всячески умалчивают этот факт, потому и не хотят, чтобы об этом читали, ибо в Бытие сказано: «Ною было пятьсот лет, и родил Ной трех сынов: Сима, Хама и Иафета». Может, ты сомневаешься в летоисчислении того времени, о котором идет речь?
