– Как же так, – качает головой Йоська, – мы только и слышали о польской армии, что она непобедима… Мы слышали о ней бравурные песни… И вдруг оказывается, что она не готова оказать сопротивление немцам…
– Нет, – возражает Ясь, – духом и сердцем готова, я могу вам часами рассказывать о примерах героизма… Но наше оружие и техника устарели… Идти сегодня в атаку на лошадях? Это безумие или героизм? Я думаю, и то и другое. Но это не безумие тех, кто шел в атаку. Это было безумие тех, кто отдал такой приказ. А теперь… Теперь, честно говоря, оборона Львова уже никому не нужна.
– Почему ты так думаешь? – удивляемся мы.
– Армия генерала Шиллинга из-под Кракова отступила на северо-восток. Группы генерала Соснковского уже не существует. Оборона, которую пытались организовать над Днестром, ликвидирована. Львов остался один на один с врагом.
Он это произносит так тихо, чтобы никто больше не услышал, но какой-то батяр, видимо, уловил последнюю фразу и крикнул:
– Это что за балак
[77]? Как это один на один? Вы что, в каляпитер
[78] бахнутые? Войско Польское на роверах еще моцне, как хулера! Но мы тем немцам зададим такого перца, что в портки наложат! Правда, хлупакы?
– Зихерово
[79]! Держи штаммы
[80] между нами и ниц не печалься! – откликаются его друзья, но больше к нам не цепляются.
Пополудни слышен грохот моторов, все напряглись, даже батяры повскакивали, и только и слышно:
– Шпануй
[81], Миська! Курва, прет!
– Да что ты куцаешься
[82]? Гибай в цинадры
[83]!
– Не будь такой раптус-нервус
[84]. Держись дышля
[85]!
– Держи фасон, питолька
[86]! Смотри – в портки не насри!
Так они себя подбадривают, а грохот тем временем нарастает, а с ним растет и тревога, это приближаются немцы, мы залегаем за баррикадами, и вдруг из-за поворота выскакивают два мотоцикла, за ними следующие и бронемашина, и только они приблизились к баррикаде, раздается команда «Огонь!» – раз, и второй, и третий. Не знаю, попала ли в цель моя или Йоськина винтовка, но один мотоцикл въехал прямо на баррикаду, а на дороге остались лежать два мотоцикла и разбитая бронемашина, а когда через минуту выполз танк, то и он был подбит так метко, что загородил улицу своим безвольным телом.
– Мамуньцю злота! Но, курва, здоровая гаргара
[87]! – цокает языком батяр, кивая на танк.
– Теперь видишь, дурной каляфйор, жи то не пацалиха
[88]? Хтил сьвижого люфта
[89]! Получай!
– Так разве ж я думал, жи они так по людям будут стрилелы? Но я думал, жи то шац-хлупакы
[90]! Я му дам фацкы
[91] – он мы даст фацкы, я го майхрем
[92] – он меня майхрем, и фертик. Как пуредни людиска
[93]. Ну, не? А он, ады, получил сьвирк
[94]! Най би го нагла троиста с бурячками кров зальлела
[95].
Но это было только начало, броневики подъезжают один за другим, пехота выскакивает, рассеивается и прячется среди заборов, чтобы потом снова продвигаться вперед от дома к дому, двигаясь перебежками, исчезая в садах и подворотнях и паля из тяжелых орудий по нашим пушкам.
– Шпануй с винкля
[96]! – И правда, из-за угла нашу баррикаду прошивает автоматная очередь. Бедный поручик Панек двумя своими пушками посылает снаряд за снарядом, но вот падает один канонир, второй, через час большинство орудийных расчетов поголовно перебито, пушки умолкают, но только на миг, потому что на место погибших становятся другие, мы с Йоськой бросаемся подносить снаряды, Вольф и Ясь стреляют из карабинов, припав к узкой щели в баррикаде, откуда им хорошо видно нападающих, но сами они при этом в безопасности.
Позже о нас будут говорить, что мы на Городоцкой рогатке стояли насмерть, и хотя подкрепления не было, все же немцы не смогли прорвать эту тоненькую оборонительную линию, они ведь и не рассчитывали встретить на подступах к городу такое яростное сопротивление, это вынудило их начать осаду. Не знаю, продержались бы мы еще хоть час, если бы вечером не прибыли отряды резерва Государственной полиции и отряды польской пехоты. Немцы были вынуждены отступить. Но только здесь, на Городоцкой, потому что в это же время они окружали город с севера и юга, видимо, они были крайне заинтересованы в том, чтобы как можно скорее взять Львов.
Ночью бой утих, хотя пулеметы еще строчили, нам удалось несколько часов вздремнуть.
13 сентября. Враг ударил с новой силой – с улицы 29 Ноября и от Стрыйской, упорные бои велись за Кортумову гору на северо-западе города, в то утро немцы захватили гору.
А тем временем львовяне бросились с каким-то обреченным отчаяньем и странной горячностью в глазах баррикадировать все улицы без разбору, без всякого плана, руководствуясь единственным желанием – во что бы то ни стало защитить город. В конце концов городская управа вынуждена была вмешаться в этот патриотический хаос и через прессу попросить умерить пыл, потому что такие вещи не делаются самодеятельно, только под присмотром профессиональных саперов. Но это никого не остановило, львовяне стаскивали старые машины, поломанные столы, дырявые лоханки и ванны, лестницы, балки, двери, вытаскивали даже собственную мебель из квартир, валили деревья, толкали перед собой тяжелые тележки, на которых лежали мешки с песком и щебнем, снимали канализационные люки и прятали их, а отверстия маскировали так, чтобы враг мог провалиться. Даже пан Кнофлик примчался на большой решетчатой телеге и пожертвовал четыре гроба, которые посоветовал заполнить брусчаткой и сложить их один на другой, выглядел он при этом бодро и свежо, но я не успел расспросить его, как он поживает. А при всем при этом город непрерывно обстреливали как с воздуха, так и артиллерией, водопровод и электростанция были повреждены, вспыхивали пожары, гибли не только военные, но и гражданские.
