– Я отрекаюсь от должности настоятельницы этого монастыря, – решительно заявила она. – Сегодня сообщу об этом епископу. Пока мне не назначат преемницу, мои обязанности будет выполнять сестра-наместница.
Она ожидала испуганных возгласов, распахнутых от ужаса глаз, удивленных расспросов, может быть, даже криков протеста, хотя такое и было запрещено. Но ничего этого не последовало. В трапезной вновь воцарилась тишина. Сестры переглядывались, словно не зная, кто тут сошел с ума – настоятельница, заявившая о том, что уходит, или они сами, неправильно все понявшие. Что ж, в тишине действовать было легче. Теперь ей не нужно было уговаривать сестер, можно было просто продолжить свою речь.
– Я отрекаюсь от этой должности, ибо я ее недостойна. Собственно, я всегда была ее недостойна. Да, такая, как я, не может быть вашей матерью настоятельницей. К сожалению, до сегодняшнего дня мне не хватало мужества признаться в этом – себе самой и, конечно, вам.
Только теперь, с некоторым опозданием, по залу прокатился гул. Не все ее любили: некоторые считали, что она слишком мягко руководит монастырем, другим она казалась чересчур равнодушной, а кому-то и чрезмерно замкнутой. И все же в ее добродетели никто не сомневался.
И тут прозвучал девичий голосок:
– Но почему? – Матильда покраснела до корней волос.
Этот вопрос тронул аббатису. Лишь сейчас она поняла, что не только сама приносит жертву, но и требует этого от своих сестер. В монастыре от многого приходилось отказываться, кроме одного – покоя.
Настоятельнице хотелось объяснить монахиням, почему она нарушает их покой, хотелось рассказать о своих грехах, чтобы сестры могли обсудить это и успокоиться. Но у нее не было выбора.
– Если бы вы знали о моем прошлом, вы изгнали бы меня отсюда. Вы никогда не позволили бы мне жить среди вас. – Настоятельница увидела, как побледнела Матильда. – Я не могу рассказать вам о том, что случилось. Но в то же время я больше не могу быть вашей настоятельницей.
Глава 4
Руан, сентябрь 911 года
– Я хочу, чтобы ты убил принцессу франков, Таурин.
Воину с трудом удалось сдержаться, чтобы не выразить презрение, не поджать губы, не нахмуриться. Стараясь сохранять каменное лицо, Таурин смотрел на Поппу, повторявшую свой приказ. Солдат спрашивал себя, как с таких прелестных губ могли сорваться столь жестокие слова.
Впрочем, Поппа не казалась ему особенно красивой. Он никогда не понимал мужчин, говоривших о ее очаровании и завидовавших Роллону, которому удалось заполучить такую роскошную женщину. Что ж, Поппа не была хороша настолько, чтобы стать не только любовницей Роллона, но и его женой. Именно поэтому ее губы сегодня были поджаты и с них слетели эти слова. Поппа всегда оставалась спокойной, но такого позора она не могла перенести. Даже ее уверенность в себе пошатнулась.
– Да, убей ее! – вот уже в третий раз повторила она, сгорая от гнева.
Таурин, помедлив с ответом, неуверенно протянул:
– И почему я должен так поступить?
– Чтобы доказать свою верность, конечно! – нетерпеливо воскликнула она. – Ты уже давно служишь мне! Как ты можешь отказать мне в такой просьбе?
Когда Поппа говорила о смерти франкской принцессы, в ее голосе звучала горечь, теперь же ее голос стал слащавым, как всегда.
«Верность, – с презрением подумал Таурин. – Верность…»
Он не был верен Поппе. Таурин был ее рабом, и он презирал свою госпожу, как презирал всех тех, кто владеет им. Поппу он презирал еще больше, потому что она была из народа франков. Была христианкой. И при этом спала с Роллоном. А его, своего собрата по вере, сделала рабом.
– Я не спрашиваю, почему это должен сделать именно я. Я спрашиваю, почему ты хочешь, чтобы я убил ее? До сих пор в христианском мире Роллона считали пиратом – теперь же он стал вассалом короля франков. Ты должна радоваться этому.
Поппа подалась вперед, и ткань платья натянулась на ее груди. В этой женщине всего чересчур, подумалось Таурину: чересчур пышная грудь, чересчур полные губы, чересчур яркий румянец. Вот только одежды на ее теле не слишком много. Платье было очень коротким, хоть его и сшили из дорогой ткани с золотой нитью. Край плаща был украшен драгоценными камнями. Вообще-то эти камни должны были делать ткань тяжелее, чтобы она не морщилась, но Поппа носила плащ не на плечах, а на сгибе локтя, чтобы все видели драгоценности и понимали, кто она такая. Когда-то она была дочерью могущественного человека, который дарил ей ленты, серьги, брошки, кольца, баночки с благовониями. Теперь же Поппа стала наложницей другого могущественного мужчины, который подносил ей такие же дары. Правда, за это ей пришлось дорого заплатить – она жила в грехе.
Таурин отпрянул. И не потому, что красота Поппы казалась ему вульгарной. Он не мог смотреть на золото и серебро на ее теле, понимая, откуда взялось все это богатство. Оно было награблено в монастырях. Норманны не только похищали драгоценные переплеты и дароносицы из церквей, но и переплавляли их, чтобы благородные металлы служили уже не во славу Господа, а для украшения женщин – северянок и франкских девушек, отдававшихся захватчикам. Эти девушки менялись, и их души переплавлялись, словно золото в норманнских тиглях. Поппа была доброй христианкой, а Роллон превратил ее в шлюху, которая бесстыдно спала с человеком, захватившим город ее отца. И теперь эта женщина приказывала ему, Таурину, убить Гизелу.
– Карл не может лишить Роллона лена, даже если перед свадьбой с его дочерью… что-нибудь случится, – ровным голосом ответила Поппа. – Если она… заболеет. Или с ней произойдет несчастный случай.
– К тому же сейчас она живет не с Роллоном, а во дворце епископа, – добавил Таурин.
– Верно. – Красавица насмешливо улыбнулась. – Король ведь не знает, что в Руане почти нет каменных домов и потому в замке епископа живет не только Роллон, но и я. Что ж, – она пожала плечами, – Руан тесен, жизнь здесь сурова, а принцесса так нежна.
Когда-то жизнь сурово обошлась с Поппой, когда она сама была такой же нежной, но – и Таурин не мог не признать этого – Поппа выдержала это испытание судьбы.
– Почему для тебя так важно, чтобы Гизела умерла? Роллон не бросит тебя, даже если женится на ней. У большинства норманнов несколько жен, и даже если Роллон примет крещение, это не значит, что он откажется от обычаев своей страны.
Тонкая морщинка пролегла на лбу женщины.
– Конечно он не бросит меня! – крикнула Поппа. – Но речь сейчас идет не обо мне, а о моем сыне!
Таурин задумчиво кивнул. Он нечасто видел мальчишку, потому что Поппа отдала ребенка кормилице, но раб знал, что у Поппы и Ролл она родился сын и его назвали Вильгельмом.
[13] И Вильгельм не будет ее единственным ребенком. По слухам, Поппа вновь была беременна.
