– Душа моя, – грустно засмеялся в ответ Максим. – От этих изображений через год-другой не останется и следа! Думаешь, легко убедить кого-нибудь из серьезных специалистов приехать? В полуразрушенную, никому не известную церковь? Кто сюда поедет? Что ты скажешь историкам? Что Иван IV был сыном Телепнева? Или что Маринин прах покоится в подвале? Где доказательства? Этот твой невесть откуда взявшийся медальон и рассказ старухи Эрвины из борделя в Неваде?
– Все равно, нужно сфотографировать рисунки и показать специалистам и иконописцам, пока они совсем не пропали, – заупрямилась я и в волнении встала с трухлявого дерева. – Подлинные исторические документы исчезают! Никому не интересно посмотреть на пробелы в истории новыми глазами и дать молодежи высказать свою точку зрения. Нет, никогда и ни за что! Читайте учебники, написанные при царе Горохе, дети. Что в них найдешь-то? Неправдоподобные историйки о спятившем неизвестно от чего царе-изверге Иване IV да про трех придурков-самозванцев, бьющихся за московский трон? Тоже, кстати, неизвестно зачем.
– Ага. И наш долг коммуниста-комсомольца обратить внимание общественности на заброшенную церковь. А то ты не знаешь, какие консерваторы все академики? – ухмыльнулся Макс, рисуя хлыстом замысловатые закорючки на песке. – Я тебя для чего сюда привел? Не для того, чтобы начинать свару с историками, а чтобы помочь найти, что ты там ищешь.
– Александр?!
– Каждый видит только то, что хочет – такова особенность людей, – спокойно сказал послушник Дмитриевского монастыря. – Вы верите в историю Елены Глинской…
– А вы не верите? – воскликнула я сердито.
– Даже если и верю, ничего не изменится, потому что…
– Потому что никто не хочет отстаивать новую историческую версию! – топнула я в гневе ногой.
– Эй, эй, ты поосторожнее, – предостерег меня опасливо Макс, – ногами не топай здесь сильно…
– Нет, – мягко улыбнулся Александр, – потому что правда обнаружится только тогда, когда придет время.
– А когда оно придет? – задумчиво спросил Макс, глядя на несущиеся по своим делам далекие облачка.
– Никогда! – уже всерьез разозлилась я. – Ежу понятно, почему никто не заинтересуется здешними росписями! Если царевича Дмитрия ребенком не убили по приказу коварного Годунова или кого там еще, значит, не существовало в природе Дмитрия-самозванца! Опля – и тонны исторических трудов рассыпаются в прах!
Макс перестал пялиться в небо и резко повернулся к невозмутимо спокойному Александру:
– Сань, а если это правда и сына или внука Ивана Грозного действительно не убили в детстве то… что получается? Его позднейшая канонизация – выдумка православной церкви? А икона ребенка-мученика, святого Дмитрия? Тоже – подделка, выдумка?
– Это не совсем так, Макс, – тихо возразил Александр. – Не совсем. Вспомни, у Ивана Грозного было ДВА сына, старший из которых в детстве утонул. Возможно, его-то и убили? Не зарезали, а «нечаянно» утопили?
Макс только недоверчиво покачал головой и с шумом выдохнул воздух, собираясь что-то сказать, но Александр слегка возвысил голос:
– Икона может изображать не только образ одного мученика, а быть собирательным прообразом многих замученных или невинно убиенных. Сколько детей пострадало во время правительственных переворотов, восстаний, войн, революций? Икона малолетнего погибшего сына или внука Ивана Грозного, сейчас не так важно, какое имя носил он в миру, может олицетворять идею всех погибших детей, понимаешь?
– А почему вы назвали «еретической» икону на портрете Марины, Александр? – припомнилось мне.
– Исходя из самого портрета Марины. В XVI веке в России было не принято писать парсуны с живых цариц или их детей – только иконы. Там не икона. Предполагаю, миниатюрный прижизненный портрет ее малолетнего сына Ивана…
– Вы спросили, Лиза, когда придет время? – продолжил опять спокойным голосом Александр, помолчав. – Оно обязательно придет, когда люди будут готовы услышать, понять и, главное, принять новую правду. На несчастную династию Романовых и так вылит за последнее столетие океан грязи.
Николай I в 1825 году повесил пятерых декабристов за покушение на свою жизнь и еще сто двадцать человек, принимавших участие в заговоре, кстати, отправил на каторгу. 125 человек пострадало за 25 лет правления императора, а его окрестили «кровавым». В революционном ЧК ежедневно на протяжении нескольких недель расстреливали по 500 человек, включая женщин, стариков и детей. Но исполнителей почему-то называли людьми с «горячим сердцем» и «чистыми руками».
Жену Николая II, царицу Александру, обвиняли в любовных связях и рисовали отвратительные карикатуры. Никто сегодня не помнит, что она работала во время Первой мировой войны обыкновенной сестрой милосердия. А ведь Александра сильно болела: ревматические боли, хроническая болезнь сердца, часто посещавшие удушья и невралгия лицевого нерва, пять беременностей окончательно разрушили ее здоровье. Но современники, да и историки, как глупые попугаи, все твердят и твердят о ее распутной жизни, лености, презрении к простым людям, не имея на то никаких правдивых доказательств! Уверен, даже если бы она была сто раз грешна, ей все простилось – она видела, как убивали и добивали ее детей…
Всем людям свойственно совершать ошибки, но блаженны лишь те, кто готовы принять наказание не только за свои грехи, но и грехи далеких предков…
18. Два Бориса
«…И прошу тебя, боярин, смилостивиться над несчастием отца и явить Божескую добродетель христианина и прислать мне единственное изображение дочери моей, царицы Марины, с внуком в Самбор…» Боярин Суворцев потер уставшие глаза и отложил письмо.
Прошло пять лет после воцарения Михаила Федоровича. Потихоньку воспоминания о казне малыша Ивана стали забываться, хотя нет-нет да и появлялись подметные письма о незаконном правлении нового Московского царя.
Совсем недавно в Варшаву по велению светлейшего собора поехал боярин Григорий Пушкин, чтобы собрать и сжечь все бесчестные книги, где упоминалось о «прозванном» князе, то есть о царе Михаиле Федоровиче Романове, и сделать это надлежало в присутствии царских послов. Кроме того, было приказано всех наборщиков, печатников, владельцев типографий казнить.
Запрещенный портрет Марины лежал у Суворцева в одной из нежилых комнат. Все иконописные изображения ее приговорили к сожжению, но этот портрет уцелел. Суворцеву невозможно было представить, что лик Марины, такой нежный, такой живой на портрете, охватит пламя, и превратится он в пепел. А вместе с ней сгорит и маленький Иван на иконке с левой стороны.
Об Иване вообще думать он не мог. Сразу накатывался камень удушливый на сердце, и начинало оно как пойманный щегол в клетке биться, а Борис Борисыч ртом воздух ловил. А иногда как жаба тяжелая прыгала на сердце и начинала лапой жесткой давить, и тогда боярину не всегда сразу и дух удавалось перевести – задерживал дыхание, боясь острой, рвущей грудь боли…
