Он умолк на мгновение, по лицу прошла легкая судорога, но
уже порозовело, возвращался обычный цвет. Я подумал с сочувствием, наверняка он
и сам начинал не раз свое эпохальное, видел, как другие начинают и… не заканчивают,
иначе где, они те эпохальные труды, потому и на меня смотрит с сочувствием, как
на будущего неудачника, который вскоре пополнит их ряды.
Во второй половине дня, когда писатели уже не работают, а
собираются в ЦДЛ почесать языки, Кристина принесла исправленные и дополненные
договоры. Стандартные – для стандартных авторов, а вот для тех, кто в первой
десятке – другие пункты, другие расценки, другие условия. В том числе и
обязательное требование, которое не может позволить себе ни один начинающий или
даже средний писатель, чтобы редактор не исправлял ни слова, а ограничивался
только исправлением ашипок.
– Хорошо смотритесь, – заметил я совершенно
искренне. – Хотя и во вчерашних шортиках вы просто чудо.
Кристина расхохоталась.
– Если женщина приходит на работу в том же, в чем была
вчера, коллеги понимают, что дома не ночевала. А я женщина порядочная,
добродетельная!.. У вас как с гормональным тонусом, Владимир Юрьевич?..
Разгрузиться не желаете?
– А вот не изволю, – ответил я. – Не
изволю!.. Кристина, в холодильнике соки, на столе печенье и… еще что-то, не
помню. А я, с вашего позволения, пойду достучу абзац.
Она сделала большие глаза.
– Владимир Юрьевич, вы как будто передо мною
извиняетесь!.. Я не женщина, за которой надо ухаживать, а… ну, используйте
меня, как свой компьютер. Или кофемолку. Мы оба заинтересованы, чтобы у вас все
шло о’кей, чтобы продукции побольше, чтобы качество повыше, а гонорары покруче…
Потому я вам и о гормональном тонусе…
– Спасибо, – ответил я язвительно, – ну как
вы о нем старательно печетесь! Фрейда начитались?..
– Да нет, это теперь рассказывают в младших классах
школы. Я приму душ, а вы пока посмотрите исправленные договоры?
– Принимайте, – разрешил я.
– Спинку не потрете?
– Я же наниматель, – напомнил я.
– Тогда я вам потру?
– Щас, такие мечты вредят психике.
– Даже здоровой?
– У вас чересчур… здоровая.
На пороге в комнату я торопливо произнес пару кодовых фраз,
из четырех колонок хлынул объемный звук, сразу заглушил плеск льющейся воды.
Кристина решит, правда, что это прелюдия к сексу, ибо где музыка, там и вино, а
где вино, там и совокупления, но я часто работаю под музыку, подбирая ее под
настроение. Не что иное, как музыка, больше всего помогает создавать
эмоциональную окраску роману. Да и не только роману. Вот когда писал «Красные
листья»…
Из ванной вроде бы доносится голос, но я негромким словом
подбавил басов, воздух дрожит и колышется, сминаемый легкими ударными волнами.
Бумаги с текстом договоров сосканерил, в текстовом редакторе убрал раздражающие
пункты о санкциях за невыполнение, а когда за спиной повеяло свежестью и на
спину упала холодная капля, я уже заканчивал редактуру особых условий.
– Все на компе? – спросила Кристина.
Я убавил звук, оглянулся. Ее торчащая от холода грудь на
уровне моего лица, и когда Кристина наклонилась, рассмотривая текст, я поспешно
отстранился. Что странно, чем дольше общаемся, тем меньше у меня на нее
желания. Так же, как у нормального мужчины не возникает желания трахнуть
манекенщицу, а если возникнет, то он точно извращенец: заинтересоваться ходячей
вешалкой? Кристина не манекенщица, хотя ее фигура им даст сто очков вперед, но
ее чувственность и сексуальность чересчур… заметны, что ли. Вызывающи.
Нет, вру, это не чувственность, а великолепная иллюстрация
чувственности. На самом деле, если мужчина психически здоров, его тянет на
толстых баб, что естественно для наших древних инстинктов: мол, будет где нашей
личинке развиваться – тепло, сытно, защищено от ударов толстым слоем мяса и
жира. Изящными женщинами всего лишь любуемся, эстеты, значитца. Они для услады
глаз, не для услады тела.
Чертова Кристина, подумал я с бессильной злостью, она ж не
безмясая модель, на ней столько мягкого нежного жирка, что иной раз бы… но как
только подумаешь об этом ином разе, сразу остываешь, что не случается при
мыслях о других женщинах.
Тоже образ для иной книги. Вообще писатель все вокруг себя
обычно рассматривает, как декорацию для своей пьесы, а окружающие, с которыми
общается, – персы, или, говоря старым языком, образы. А создание образов –
штука сложная. И подходить к этой работе надо ювелирнее, чем к женщине, с теми
все упрощено до предела. Подходишь, как поручик Ржевский, и спрашиваешь… А в
литературе проколы серьезнее, чем в одном случае из десяти получить по морде.
Могу даже привести случаи из классиков, что приводят в изумление. К примеру,
Гамлет – «толстый и отдувается», Пьер Безухов – маленький и черненький, Анна
Каренина – «с легкостью носила свое пышное тело» и пр., но мы в массе своей
воображаем Гамлета юным красавчиком, хотя по логике такому не до философии,
Безухов у меня ассоциируется с толстяком, хотя я прочел книгу до всяких
экранизаций, где его играют обязательно толстяки, Каренина – худая и стройная,
прямо Майя Плисецкая…
А это значит, что авторы не уделили должного внимания
прорисовке образов. Нужно было и вначале прорисовать ярче, да и потом в тексте
пару раз ненавязчиво подтвердить их возраст, внешность.
При импации с образами вроде бы проще: один раз создал,
нарисовал, и дальше вести уже легче. Это при работе с текстом приходится время
от времени напоминать читателю, что такой-то высок и худ, а такой-то мал и
толст, а здесь даже цвет глаз зафиксен, все схвачено. Это у меня, помню, в
бумажных романах было такое, что забывал, какой цвет глаз у главного героя, у
некоторых еще круче: идут герои себе, беседуют, а потом вдруг под одним
скрипнуло седло, он подобрал поводья, и они помчались галопом!
– Нет, – ответил я запоздало, словно Рип Ван
Винкль. – Гусиным пером.
– А что, – сказала она задорно, – гусиным
писали такие вещи!.. Классика!.. Уже тысячу лет читают. И в школах изучают.
– Да, – подтвердил я. – Сам сочинял на тему:
«Влияние образа Онегина на…», не помню, но писал о влиянии, помню. Ржал, но
писал, «как надо», все-таки школы проходим для других, не для себя, а образование
получаем сами, из Интернета. Школы тут и рядом не лежали…
Она посмотрела недоверчиво. На ее чистом лбу ясно проступали
большие печатные буквы: Гомер, Шекспир, Сервантес, Пушкин, Толстой… Да она ни
при чем. Вообще современной хоме сапиенсе не понять нынешние реалии. Все еще не
понять. Сообразит только следующее поколение… да и то не сообразит, а я ему
расскажу на пальцах, а оно, новое поколение, просто примет, как аксиому. И
будет дивиться, как это тупые родители не понимали… что тот мир ушел. Бесповоротно.
Все, баста, капут, звиздец – никогда больше не будет такого времени, чтобы
писателей помнили и читали даже через два-три поколения.
