— За что вы хотите побить эту женщину камнями? — спросил машиах. — Что она сделала? Что за закон нарушила?
И тогда один из толпы крикнул:
— Закон Моисеев нарушен! Она прелюбодействовала и заслужила смерть! У нас есть свидетели против нее!
— Это большой грех, — согласился машиах, но в сторону не отошел. Женщина за его спиной стала еще меньше, свернулась в шар, хотя казалось, что это невозможно. — И, конечно, она заслужила наказание! Я уверен, что все, кто требует ее смерти — истинные праведники, которым открыта дорога в Едем. Что ж… Тогда тот, кто сам без греха, пусть первым бросит в нее камень!
И отступил, открывая толпе жалкий, стонущий, шевелящийся сверток тряпья, забрызганный яркой свежей кровью.
А толпа замолчала, задумавшись над его словами. И вот уже один отошел, уронив на землю камень. Второй. Третий. И вскоре на улице не осталось никого, кроме машиаха и блудницы. И блудница присоединилась к равви и стала его верной спутницей и ученицей.
— И теперь все думают, что это твоя история…
— А это и моя история, Иегуда. Потому, что она не о машиахе и блуднице и не о жестокости толпы. Она о милосердии и умении человека прощать.
— И о том, что нет невинных, — сказал Иегуда. — Жестокая история, Мириам.
— Жизнь жестока, — ответила Мириам чуть погодя. В голосе ее не чувствовалось тепла. — Тебе ли не знать этого, Иегуда?
— Иегуда? — переспросил он, не сводя с нее глаз. — Кто это, Мири? Ах, да… Так звали того самоубийцу, который предал Иешуа в руки римлян и стражи первосвященника Каиафы? Имя Проклятого. Но почему ты называешь меня этим именем? Он ведь умер, не так ли? Повесился? Я сам видел его тело.
— Как мне звать тебя, гость?
— У меня было много имен, — произнес Иегуда, не скрывая того, что каждое слово дается ему с трудом. Он словно выжимал из себя звуки, и голос его, и без того усталый и чуть хрипловатый, стал еще ниже, напоминая голос простуженного старца. — Я менял их, Мириам, переходя из города в город, из страны в страну. Кем только я не был за эти годы! Я уж и не сосчитаю, сколько раз я просыпался среди ночи, силясь вспомнить, как меня называли вечером. Мне больше всего подошло бы имя Никто, но я за годы скитаний не встречал человека с таким именем. Значит, это имя выбирать нельзя. Тому, кто скрывается, положено быть незаметным, и я все эти годы был незаметным, Мириам. Но я не забыл об одном важном деле, которое должен был сделать. Должен был сделать в память о Иешуа. И для тебя, Мириам.
Он помолчал несколько секунд, взвешивая слова, и все-таки добавил:
— И для себя.
Они сидели друг напротив друга, разделенные старым столом с выскобленной потемневшей столешницей. Преломленный хлеб на тарелке. Кувшин с вином. Кубки из ярко-оранжевой глины. В углах комнаты дрожали тени. Где-то совсем рядом пронзительно стрекотал сверчок, и его песня заглушала многоголосый хор цикад, рассевшихся на деревьях.
— У меня есть подарок, Мири. Я много лет возил его с собой.
Когда-то это был дорогой платок.
Тонкая ткань, вышедшая из александрийских или римских мастерских, вышивка настоящей золотой нитью, тщательно обметанный такой же ниткой край. Некогда белый, теперь он был грязен и покрыт въевшимися коричневыми пятнами, некоторые из которых стали бледными от времени. В платок было что-то завернуто.
Мириам смотрела на лежащий перед ней заскорузлый комок без брезгливости и удивления.
— Это кровь? — спросила она почти бесстрастно.
— Да. Ей очень много лет, но это кровь, Мириам.
— Ты хочешь, чтобы я его развернула?
— Я хочу, чтобы ты увидела то, что в него завернуто.
Она протянула руку (Иегуда успел уловить паузу, крошечную — доля мига — пока она решала, прикасаться ли ей к странному подарку или нет) и развернула платок.
Потом осторожно взяла то, что в нем было — перстень — массивный, золотой, с римским орлом и витиевато выполненными инициалами на печатке — вгляделась в гравировку и негромко спросила:
— Это то, что я думаю?
— Да, — ответил Иегуда негромко. — Именно то, о чем ты подумала.
Она улыбнулась, но это была недобрая улыбка. Совсем недобрая, похожая на свирепый кошачий оскал.
— И это его кровь?
— Да.
Она с жадностью схватила платок и поднесла к лицу, силясь уловить запах крови от старой ткани. Но кровью уже не пахло. Пахло грязью и чем-то кислым, несвежим. Подарок впитал в себя и дорожную пыль, и пот, и прошедшие годы. Долгие годы. Теперь это была просто несвежая тряпка.
Она положила платок обратно на столешницу и покрутила перед глазами перстень с печаткой.
— Какой прекрасный подарок, — сказала Мириам, подняв на Иегуду тяжелый, полный боли взгляд. — Никогда не получала ничего лучше. Жаль, что кровь уже высохла… Ты сам сделал это?
— Разве я мог поручить такое кому-нибудь другому?
— Как жаль, что меня не было рядом с тобой!
Это была прекрасная фраза, и в другой момент Иегуда бы замер от счастья, услышав такие слова. Но не сейчас.
Она наклонилась к нему, налегая грудью на стол, он подался навстречу. Их лица почти соприкасались.
Глаза Мириам снова наполнились огнем. Пламя мерцало в глубине, то разгораясь, то затухая, словно в зрачках ее плескалось море призрачного желтоватого света. Иегуда уловил запах ее дыхания — хлеб и вино — теплый и приятный.
— Я буду называть тебя Иегуда, — прошептала Мириам. — Пусть для всех это имя предателя, но мы с тобой знаем, что это имя друга. Ты можешь сколько угодно менять имена, бродить из города в город, из страны в страну, но никогда не изменишь прошлого. Того, что ты сделал для него…
Она протянула руку и легко, так бабочка касается крылом кожи спящего, прикоснулась к щеке Иегуды.
— Спасибо.
— Ты рада подарку?
— Да. Но еще больше рада тому, что ты пришел. И тому, что ты жив.
— Меня сложно убить во второй раз…
Она кивнула.
— Говорят, что те, кого при жизни считали мертвыми, живут долго.
— Я мертв уже двадцать четыре года. Если верить в приметы, то скоро я стану бессмертным.
Оставив платок и перстень лежать посреди стола, она встала и прошла в угол, к аккуратно сложенному очагу.
— Прости, Иегуда, я плохая хозяйка, не покормила гостя. Что тебе хлеб и вино после целого дня на ногах? Ничего свежего нет, но утром я варила похлебку из рыбы, есть немного сыра, оливковое масло с чесноком…
— Мне достаточно того, что я сижу за твоим столом, могу говорить с тобой. Что мы преломили хлеб и выпили вина. Как во время последнего седера
[71]. Перед тем, как… — голос Иегуды прервался, будто ему не хватило дыхания, он странно закашлялся, отворачивая взгляд, и Мириам не стала всматриваться, давая ему возможность укротить чувства.
