— Потреплю пока…
— Хорошо. Арин, сейчас справа будет «МакДональдс». Заезжай на драйв, надо перекусить. Кофе возьми большие. И сок. Денег хватит?
— Хватит, — отозвалась Арин, направляя джип в узкий проезд «Мак-драйва». — Куда потом едем, Рувим?
— Поднимемся на Кармель. Там у меня друг живет.
— Неплохо он живет
[78], — заметила девушка.
— Да, уж… Неплохо, — нехотя согласился профессор Кац. — Как говорил мой русский друг Беня Борухидершмойер — чтоб нам так жить, как здесь страдают.
Он помолчал, пока Арин протирала лицо влажной салфеткой и, глядя на нее, спросил:
— Ты у нас, конечно, красавица, но скажи мне честно — я выгляжу так же?
— Не хочу тебя огорчать, дядя, — отозвался снизу Валентин. — Но в сравнении с тобой Арин только вышла от косметолога…
— Дай мне салфетку, — попросил профессор. — Моя покойная мама, светлая ей память, в таких случаях говорила: «Ты что? С кошками дрался?»
— С кошками? — спросила Арин, подъезжая к окошку заказов. — Профессор Кац, вы себе льстите! Больше похоже на то, что вы попали под автобус. Так что не высовывайтесь — нам еду не продадут и полицию вызовут! Надеюсь, что хоть друг не из пугливых…
— Ох… — выдохнул Рувим с тревогой в голосе. — Не из пугливых. Совсем не из пугливых! А жаль. Всем было бы лучше!
Римская империя. Эфес
54 год н. э.
Иегуда предпочел бы не понимать, что именно происходит в Эфесе, но, к сожалению, за годы странствий он слишком много раз видел, как легко вчерашние друзья и соседи берутся за мечи, чтобы убивать друг друга. Как просто проливается человеческая кровь, и те, кто еще вчера пил вино из одного кубка, делился с ближним солью и хлебом, становились друг для друга хуже диких зверей.
Сначала Мириам бежала, но, как только дорога перестала идти под гору, выбилась из сил. Несмотря на поздний час, на улицах были люди — много людей. Одни, как и Иегуда со спутницей, шли к храму, к пылающим домам, другие спешили прочь. Их пробовали спрашивать, что произошло, но вразумительных ответов не было. Страх перед огнем заставлял эфесцев искать убежища — вонь пожарищ уже перебивала все ночные запахи, и красное зарево тяжело дышало над крышами, озаряя ночные улицы недобрым дрожащим светом.
Но Иегуда не считал пожар самым страшным, что могло грозить городу. Нет, огонь, конечно-же страшный враг, но куда ему тягаться с человеком? Разве пламя может сравниться с людской яростью и жестокостью? Иегуда уже мог расслышать крики, пока еще слабые, но сомнений не было — там, впереди, бесновалась толпа. Этот беспорядочный гул сотен голосов сливался в угрожающий низкий звук, пробирающий до костей, до дрожи в конечностях, и сердце Иегуды охватывала и сжимала, словно щипцами, холодная длань предчувствия. И предчувствие это было по-настоящему страшным.
Первое тело они увидели, войдя в торговые ряды, что шли второю улицей вдоль моря. Человек был все еще жив, хотя Иегуде стало непонятно, как жизнь еще держится в избитом, изломанном существе. Определить возраст мужчины было почти невозможно — он побывал в руках толпы, которая истоптала его, превратив плоть в одну большую рану. Окровавленный кусок мяса, еще несколько минут назад бывший человеком, умирал, лежа у стены, и даже не мог стонать от боли. Расплющенная грудная клетка не давала ему дышать, и он лишь скулил на коротком выдохе, как скулит попавший под повозку пес — коротко и жалобно. Все вокруг него было залито черным — черные потеки в пыли и на грубой, шершавой извести стен, на изгвазданной и порванной в клочья одежде.
Мириам вскрикнула, прикрывая рот ладонью. Двое мужчин, заметив лежащего, припустили прочь быстрым, подпрыгивающим шагом, боясь даже оглянуться. Иегуда закрыл раненого спиной от глаз спутницы, на миг склонился к телу и сделал почти незаметное движение рукой. Раненый умолк.
Этого нельзя было делать. Никак нельзя. По-хорошему, Иегуде не стоило даже приближаться к месту, где он мог попасть в руки властей, не то, что оказывать незнакомому человеку последнее милосердие! Но сделать иначе он не мог. Он сам мог лежать так же: в вязкой от собственной крови пыли, с ребрами, торчащими из тела, словно из разбитого штормом корабля. Он знал, что такое молить о смерти и ждать ее прихода, корчась от боли, что плавит разум, словно солнце — воск.
А так… Одно движение. Всего одно — и человек свободен.
Мириам, казалось, не заметила произошедшего. Или сделала вид, что не заметила.
Все, сказал сам себе Иегуда, достаточно. Не делай глупостей. Он все равно умер бы через пять минут. Я чувствую, что сегодня умрут многие. Помочь всем нельзя, не стоит и пытаться. Мое дело — сохранить жизнь ей. Ей и ее сыну. Их сыну. Это все, что осталось от Иешуа, и Иосиф не должен умереть! Не делай ничего, что помешает сохранить в неприкосновенности их жизни. Важны только они. Все остальное — неважно!
Они вновь бежали вдоль рядов. Справа горел дом и кто-то кричал в нем, то ли от страха, то ли уже от боли. Дым валил из окон, пылали деревянные разрезные ставни, по синему позли черные угольные разводы. У входа кучами тряпья лежали тела — трое, одно женское. В переулке копошилась толпа. Сколько человек — не разглядеть, уж больно густа и непроглядна была тень, накрывшая проход, но явно немало. Выбивали дверь. Разбежаться, чтобы с разгона выбить массивные створки, места не было, бить тараном тоже, и толпа, раскачиваясь, налегала на доски. Дерево скрипело, хрустело, но не поддавалось.
— Дом торговца Хрисиппа, я его знаю. — Мириам задыхалась от усталости. Голос ее дрожал. — Что они делают? Что они творят?
Иегуда на ходу выломал из торгового навеса палку и взвесил ее в руке. Сгодится. Не меч, но лучше, чем с сикой. Надо будет найти оружие по-серьезнее, а пока обойдемся дубиной.
Хуже всего было то, что причина происходящего оставалась непонятна. Кто-то куда-то бежал, кто-то кого-то топтал, горели дома. Страшно и безлико, как осенний прибой, ревела толпа неподалеку, но против кого был обращен гнев озверевших людей, Иегуда понять не мог. Простой здравый смысл подсказывал ему, что двигаться дальше — безумие, он даже порывался сказать об этом Мириам, но видел ее полные отчаяния глаза — и слова застревали в горле.
Улица закончилась рыночной площадью, на которой этим утром торговали рыбацким уловом и зеленью. Над мощеными мостовыми еще стоял крепкий запах требухи и просоленных сетей, из каменных горшков душно пахло рыбьей кровью, и чешуя блестела на камнях каплями воды. Обыкновенно к ночи площадь пустела, чтобы ожить ранним утром, когда с моря вернутся первые лодки и на рынок потянутся покупатели. Сейчас же, несмотря на поздний час, тут было многолюдно. Основные события разворачивались выше, в квартале ремесленников, примыкавшем к храму Артемиды слева, и на улицах, занятых лавками, опоясавших огромное строение. На рыбном рынке суетились те, кто успел уйти от храма до того, как начались беспорядки — те, кому повезло. Испуганные дети, женщины, старики, перепачканные сажей мужчины, все одетые наспех, растрепанные и растерянные, походили на беженцев, каких Иегуда видел в Кейсарии после еврейских погромов — кое-кто даже тащил с собой узлы со скарбом и коз на веревках.
