Афраний действительно устал, день получился длинным.
— Для того, чтобы убить того, кого я посчитаю виновным в деянии против Рима, мне не нужно ни твое одобрение, ни, что уж тут скрывать, разрешение прокуратора. Ты прав — Пилат слишком любит Кейсарию и нечасто жалует присутствием преторий в Иродовом дворце. Но даже он достаточно знает об этой стране, чтобы проявлять — нет, не любовь! — дальновидность. Пусть он делает это далеко не всегда, но не я и не ты поставили его править над Иудеей, а император Тиберий — да продлят наши боги его годы! Так что услышь меня, Иосиф. Сейчас с тобой говорит не начальник тайной полиции, а твой старинный знакомец, человек, который за много лет доказал тебе, что если даже между иудеем и римлянином нет тепла и искренности во взаимоотношениях, то в них может быть честность и взаимная выгода. Для меня было бы проще всего не приходить к тебе, ни о чем тебя не спрашивать — пусть все идет, как идет. В Ершалаиме и окрестностях сейчас почти миллион человек, впереди праздник, три бунтовщика будут казнены на Кальварии
[21] при большом стечении народа. А большое стечение народа предполагает большие неприятности, если этот народ взбунтуется. В городе полно зелотов, сикариев и тех, кто им сочувствует и помогает, причем отловить хотя бы малую их часть в эти дни невозможно. И тут в столице появился тот, кого называют машиахом. Достаточно искры, чтобы все вспыхнуло! Я понимаю, что неприятности в Храме — внутреннее еврейское дело, но, скажи мне, га-Рамоти, все происходящее ничего тебе не напоминает? Или все-таки напоминает? Ведь ты же не хочешь, чтобы повторилась история Квинтиллия Варра, а, Иосиф?
В комнате повисло тяжелое молчание. Запах масляной отдушки, показавшийся Афранию приятным в первый момент, теперь стал тяжел, и своей приторной сладостью напоминал душок гниющей плоти. Бурр отхлебнул из кубка, забивая ноздри винным духом. Ему почудилось, что к горлу подступает рвота, но с первым же глотком чувство прошло и даже стало легче дышать.
— Я бы хотел сказать тебе, что он не опасен, — наконец-то произнес га-Рамоти. — Но не могу этого сделать, если хочу остаться честным. Его называют машиахом, значит, он ваш враг. Но сравнивать его с Вар-раваном, Дисмасом и Гестасом — бессмысленно. На его руках нет крови. Он считает, что может изгнать вас силой духа, что сам Бог поможет ему освободить Израиль от римского… — он замялся на миг, но все-же договорил, — …ига. Его оружие — искренняя вера. Что есть наточенное железо в сравнении с Божьей помощью? Ничто! Скажи мне сам, повредит ли Риму дюжина безоружных людей, полагающихся не на мечи, а на молитвы?
«Сколько страшных кровавых событий начиналось с простой молитвы! Если бы ты знал, Иосиф, если бы ты знал…», — подумал Афраний, а вслух спросил:
— Что ты слышал о его помазании? Что думаешь об этом?
Иосиф покачал головой.
— Вера наших праотцов вывела народ из египетского рабства, раздвинула перед нами море, помогла преодолеть пустыню. Разве я могу упрекнуть человека в том, что он верит? Разве я могу обвинить его только за то, что он примеряет на себя пророчества? Еще ни один человек не стал царем Иудеи только потому, что назвал себя так. Не беспокойся, Афраний, он сам говорит, что его власть — не от мира сего…
— В Иудее, — голос Афрания звучал негромко, не заглушая даже потрескивания горящих ламповых фитилей, — есть одна власть — власть Цезаря Тиберия. Есть люди, которых он поставил, чтобы власть эта была крепкой и незыблемой — это наместник Вителлий, прокуратор Понтий Пилат и я, всадник Афраний Бурр. Есть еще Синедрион, но позволь мне не считать первосвященников властью — тот, кто не может казнить за нарушение закона и миловать по своей прихоти, не может и править. Вот Ирод Антипа может править в своей Галилее — и то, ровно настолько, насколько даровано ему Римом! Ты знаешь, что я ни на секунду не поверил в ту байку, что повторяет народ на улицах, хотя сам много раз рассказывал ее другим. Мол, Окунающего царь казнил за то, что тот обвинял его в сожительстве с женой брата! Мне даже довелось слышать побасенку, в которой Ирода поймала на слове падчерица — Саломея, танцем которой он был очарован настолько, что пообещал выполнить любое ее желание. Нет! Антипа казнил его с трезвой и холодной головой. Казнил не за то, что тот говорил, а за то, что он делал! За то, что Окунающий подбивал людей к восстанию! Скажи, было ли у Иоханнана другое оружие, кроме хорошо подвешенного языка? Зачем меч тому, кто может одним лишь словом повести на бунт тысячи вооруженных людей?
— Иешуа не поддержал Окунающего…
— Скорее уж тот не поддержал га-Ноцри, — возразил Афраний резонно. — Слухи об их горячей дружбе вообще были несколько преувеличены. Однако часть учеников Иоханнана теперь вместе с Иешуа. Некоторые даже распускают слухи о том, что это Окунающий воскрес и возобновил проповеди. Людям свойственно верить в разную чушь. Воскресший Иоханнан — это куда романтичнее, чем его высохшая голова на пике у стены Махерона. Убить идею, Иосиф, значительно сложнее, чем убить человека. К сожалению, смерть не решает всех проблем, иначе бы мы жили в благополучном и предсказуемом мире.
— Что ты хочешь от меня услышать, Афраний? — спросил Иосиф, и в голосе его почему-то прозвучала тоска. — Что я могу сказать такого, чего ты сам не знаешь? Что я могу подтвердить или опровергнуть? Я не хочу кровопролития и считаю, что если все в мире зависит от воли Неназываемого, то от него и власть Цезаря, и всякая другая. И любая власть падет, если Он того захочет, но не раньше и не позже, чем будет на то Его воля. Кто будет оружием Яхве в этом деле — люди или казни египетские — все в Его разумении. Сам га-Ноцри не возьмет в руки меч, в этом я уверен. Но вокруг него есть люди…
— Я не боюсь ни вашего Бога, — сказал Афраний, — ни наших богов. Все зло в мире не от них, а от тех, кто считает, что знает их волю. Скажу тебе, потому что знаю — ты нигде не повторишь сказанного. Каиафа и Ханнан через меня просили прокуратора арестовать га-Ноцри. Они видят в нем угрозу своей власти и боятся, что его проповеди бросят народ под римские мечи. Прокуратор пока не принял решения. Он не видит угрозы Риму со стороны галилеянина и не настолько любит Каиафу и его тестя, чтобы оказывать им любезности без повода.
Бурр встал и едва удержался от того, чтобы не нарушить приличий и не потянуться, как со сна. О, как болела натруженная за день спина!
— Я уверен, — продолжил он с теми же спокойными рассудительными интонациями, что и раньше, не допуская в голос ни капли приказного тона, — что у тебя есть человек в окружении Иешуа. Просто не может быть, чтобы такого человека у тебя не было, Иосиф, так что не оскорбляй мое уважение к твоим способностям отрицанием. Пусть галилеянин узнает, что с ним может случиться. Что именно ты скажешь ему — дело твое. А что он сделает со своей жизнью — его дело. Я же сделаю то, что мне должно — сохраню в Ершалаиме мир и спокойствие. Даже если мне придется для этого распять сотню бродячих проповедников. Ведь сотня — это меньше миллиона, так, Иосиф? И я не нарушу твой принцип НЕОБХОДИМОГО зла? Спасибо тебе за еду и вино, друг мой, спасибо за то, что встретился со мной без промедления.
