Человек из «Шабак» явно ждал его звонка.
— Подождите на линии…
На мгновение в динамике «нокии» воцарилась полная тишина, профессор даже подумал, что трубка выключилась, но спустя секунду он услышал знакомый голос:
— Дихтер слушает! Это ты, Египтянин? Вот уж не думал, что когда-нибудь ты будешь искать меня таким способом!
— Прости, Ави, — сказал Кац своим обычным голосом. — Рад тебя слышать, старина! Веришь? Ну, не было у меня возможности дозваниваться к тебе через секретаря. Минутка найдется?
— Шутишь?
— Пытаюсь.
— Я так понял, что у тебя проблемы?
— Не просто проблемы. Большие проблемы.
— Ну, что ж… Встретимся — обсудим? Ты где?
Глава 3
Иудея. Ершалаим
Дворец Ирода Великого
30 год н. э.
Прокула догнала Мириам у самого выхода.
— Погоди!
Мириам остановилась, обернулась на окрик. Лицо ее было мокрым от слез, глаза потухшими, почти мертвыми, но на самом дне их плескалась такая боль, что Прокуле захотелось обнять иудейку и заплакать вместе с ней, уткнувшись лицом в ее плечо. Жена прокуратора была незлым человеком и умела сочувствовать чужому горю. Иногда даже больше, чем могла себе позволить по положению.
Прокула остановилась в нескольких шагах от просительницы и сделала знак сопровождавшей страже отойти в сторону.
— Тебя зовут Мириам?
— Да.
— Арестованный — твой муж?
— Человек, ближе которого у меня нет.
— Значит, муж.
— Пусть будет так, госпожа.
— Называй меня Прокула.
— Пусть будет так, Прокула.
— Ты ненавидишь прокуратора? После того, как он приговорил твоего мужа к смерти?
Мириам внимательно посмотрела ей в глаза.
— Твой муж любит смерть, Прокула. Он дарит ее с удовольствием.
— Он воин, Мириам, — сказала Прокула, будто оправдываясь. — Смерть всегда с ним рядом. Поверь, он не может преступить закон. Единственное, что бы он мог сделать, это отправить твоего мужа в Рим. Но это бы ничего не изменило. Я слышала… Закон об оскорблении величия. Даже будь он римским гражданином… Даже будь он сенатором! Наказание одно — смерть.
Они стояли друг напротив друга — высокая, плотная римлянка с забранными в красивую прическу светлыми волосами, прикрытыми тончайшим покрывалом — рикой, в богатой, с золотой канвой тунике-столе и расшитых александрийским жемчугом башмачках, и иудейка — почти на полголовы ниже, смуглая, темноволосая, в платке, одетая в достаточно простой, хоть и цельнотканый кетонет и греческие сандалии.
— Ты защищаешь своего мужа, я — своего. Что ты хочешь от меня, Прокула? Чтобы я сказала, что прощаю прокуратора? Я никогда не прощу его, но ему не нужно мое прощение. Что ему до нас? Он правит здесь, но это не его страна. Он тут гость, хоть и незваный. Один из многих. Все они рано или поздно уходят, а страна остается…
— Он не виноват в том, что закон суров, — повторила Прокула с какой-то обреченной убежденностью. — Не Пилат приговорил твоего мужа к смерти, а закон, который тот нарушил. Понимаешь? Меч отсекает голову… Но разве можно винить в чем-то меч?
— Что ты хочешь от меня, римлянка? — голос Мириам дрожал, как натянутая тетива, по лицу снова потекли слезы. — Зачем ты пошла за мной? Ты же не можешь уговорить своего мужа нарушить закон, так зачем ты мучаешь меня? Твой муж — меч? Он — разящий пилум? Стрела, пущенная из лука? Он убивает потому, что создан убивать? Ты любишь его таким — так утешься этим! Мой муж — просто человек, и сегодня палач прибьет его к кресту. Скажи мне, как может сын плотника из Иудеи оскорбить величие римского Цезаря? Что он должен сделать, чтобы его распяли? Он просил Бога помочь ему стать освободителем моего народа, но Бог не услышал его просьбы. Этой провинности достаточно, чтобы приговорить моего мужа к смерти? Лишить его жизни за произнесенную молитву? За сказанные слова?
— Таков закон, — произнесла Прокула, задрав подбородок и глядя на Мириам сверху вниз. — Рим — это закон. Он стоит на том, что существуют законы, и Пилат не придумывает их, а лишь следит за их соблюдением. Ты права, иудейка, я не могу уговорить своего мужа отменить казнь. Никто не может. Я шла за тобой не для того, чтобы насладиться твоим горем или дать тебе ложную надежду. Я могу попросить мужа о двух вещах — дать осужденным вино с рошем
[39] и смирной да сократить их муки ударом пилума. В этом он мне не откажет. Я не хочу, чтобы ты умоляла меня об этой милости. Я хочу, чтобы ты знала, что тронула мое сердце и я сделаю это для тебя. Он умрет быстро, еще до наступления сумерек. Примешь ли ты такое милосердие?
Мириам на несколько мгновений спрятала лицо в ладонях, а когда отняла их, глаза ее были сухими и та боль, что плескалась на их донышке, превратилась в бурлящий шквал.
— Принимаю, римлянка и благодарю тебя от его имени.
— Может быть, ненависть твоя к моему мужу уменьшится, хоть на малую долю…
Мириам покачала головой.
— Пусть попросит прощения у ваших богов — они будут к нему благосклоннее.
— Ты говорила правильно — ему прощение не нужно, ему нужна уверенность в правоте. Но оно нужно мне, Мириам.
— Я бы предложила тебе вино с рошем и смирной, …но вряд ли вино поможет. Ты добрее игемона, смирись с этим. Или возрадуйся — мне все равно.
Мириам пожала плечами, даже не пожала, а передернула, словно здесь, в тени, ее вдруг настиг порыв ледяного ветра, и продолжила:
— Значит, мой муж умрет быстро. Что ж… Еще раз благодарю тебя за милость, римлянка. Каждый дает, что может. Кто-то — жизнь, а кто-то — смерть. А теперь… Прощай.
Иудейка повернулась и пошла прочь, из тени галереи на яркое, жгучее солнце. Спина у нее была совершенно прямой и от этого, удаляясь, она казалась выше ростом.
Прокула смотрела ей вслед и думала, что такое самообладание перед лицом неизбежной потери делает этой чужой женщине честь. Сама она, наверное, расплакалась бы навзрыд… Дала бы волю чувствам! Вела бы себя совсем не так сдержанно и гордо!
Если бы жена прокуратора могла в этот момент видеть лицо Мириам…
Та шла по залитому беспощадным голодным солнцем двору с перепачканным кровью и слезами лицом. Кровь из прокушенной губы капала на грудь Мириам, растекаясь коричневыми пятнами по ткани кетонета, но плечи ни разу не дрогнули от рыданий. Ни разу, пока ее еще можно было видеть из галереи, ведущей на лифостратон.
