— Вы соображаете, что делаете? — спросил не потерявший рассудительности Стеценко. — У нас тут больные! Это же интенсивная терапия! Вы что? Хотите, чтобы кто-то умер!
— Шпокойно! — прошепелявил Кац на иврите и вытер рукавом разбитое лицо. — Никто никому вреда не причинит. Нам нужен Валентин Шагровшкий…
И добавил по-русски, кривясь от боли:
— О, шерт! Какая шволочь придумала эти подуфки бешопашношти!
— Пристегиваться надо было, господин Кац, — сказал Стеценко на том же языке. — Бросьте пистолетом размахивать, я знаю, кто вы…
— Проклятая популярношть! — прошипел профессор в сердцах, но пистолет опустил. — И кто фы, юнофа?
— Это мое отделение, — ответил Стеценко. — Я здесь врач. Скажите госпоже бин Тарик, что моих сестричек можно выпустить из бельевой. Они меня слушаются, орать не будут. Зря вы санитара так приложили, профессор…
— Не шря… — огрызнулся Кац, опускаясь на пластиковый стул. — Шифой он, тфой шанитар. Я ему нифего не фломал! Вы фто? Наф шдали?
— Вроде как, — сказал Роман. — Я был уверен, что вы приедете. И еще один человек, которого пока здесь нет, но, будьте уверены, он скоро здесь появится.
— Где Валентин? — спросила Арин жестким, злым голосом. — Он здесь?
— Вторая палата, — Стеценко пожал плечами. — Взрослые люди, а ведете себя, как дети! Он едва глаза открыл! Под наркотиками вторые сутки! Вы что? Его забрать собрались? Что это за методы, господин Кац? Что это за «спокойно — это налет»? В коридоре охрана, на выходе охрана, на окнах решетки! Тут даже дымовой трубы нет!
Девушка, не слушая, рванулась к дверям, на которые он указывал, и через секунду уже была внутри палаты Шагровского.
— Ты, наферное, умный парень, — сказал Кац и, покривившись, осторожно потрогал ободранный нос, — и умееж жделать выфоды. Не дошивет мой племянник до утра в тфоей палате! Профто не дошивет! Понял?
— Да глупости вы говорите, — возмутился Роман, — госпиталь под усиленной охраной!
— Тебя как жовут, боец? — спросил профессор, глядя на Стеценко с сожалением.
— Я — Роман…
— А я — Руфим, — представился Кац, и помахал перед собственным носом пистолетом, держа его так, чтобы Стеценко мог получше рассмотреть оружие. — Охрана, гофоришь? Это не охрана, это, прошти, детшкий шад — штаны на лямках! Я тут как окажался? Ни одного выштрела, один раз по шее дал вашему Годзилле.
Из дверей палаты Шагровского появилась Арин. Вид у нее был растерянный, но счастливый.
— Он живой, — сказала она дрожащим голосом. — Валентин живой, Рувим…
Она обняла профессора, уткнулась лицом в его окровавленную рубашку и заплакала.
Происходящее столь мало напоминало налет, что забытый у стенки молодой врач скорой помощи начал в недоумении опускать руки.
— Ну, ну… — произнес Рувим неуверенно. — Плакать-то зашем? Я же говорил тебе, фто он не мог погибнуть. Идти он шможет?
Арин затрясла головой.
— Нет. Он меня узнал с трудом…
— Жначит так, — решительно отрезал профессор, — смошет ехать! Роман! Шейчас Арин выпуштит твоих людей, но штобы никто не балофался! Убить — не убью, но шкуру попорчу! А шам иди шюда!
— Вы зря комедию ломаете, Рувим, — сказал Стеценко. — Тот, кто вас ищет здесь — мой старинный друг, еще из Союза. Его зовут Шмуэль Коган. Приличный человек, офицер! Я говорил ему, что ваш племянник просто по времени не мог быть участником организации взрыва! И он, кажется, мне поверил! Сдайтесь ему — безопасность вам обеспечат!
— За пошледние пять шуток мне обещали бежопашность нешколько моих друзей — они ошень влиятельные люди в этой штране. И как только мне ее обещали, так сразу на нас и нашиналась нафтоящая охота. Тфой друг, наферное, хороший парень, но он нас не защитит. Не его урофень.
— Опасаюсь, — Роман опустил голову, — что особого выбора у вас, профессор, не будет…
— Это еще пошему?
— Потому, что к одиннадцати Коган будет здесь. Он приедет допросить вашего племянника. И будет очень рад встретить вас тут!
— Разве Валентина можно допросить в таком состоянии? — спросила Арин. — Он же едва говорит!
— В три часа, перед тем, как лечь отдыхать, я перестал капать ему обезболивающее со снотворным эффектом — необходимости уже не было. В десять вечера ему сделали восстанавливающую инъекцию с витаминами, так что к половине двенадцатого он, конечно, танцевать не сможет, но для беседы будет вполне адекватен.
— У нас дешять минут… — прошепелявил Кац.
— Девять, — поправил стоящий у стены и забытый всеми дежурный по «скорой» врач.
Но на самом деле, девяти минут у них не было.
Римская империя. Остия
Вилла Понтия Пилата
37 год н. э.
— Знаешь, Крисипп, — сказал Пилат задумчиво. Он все еще не вынырнул из воспоминаний. — Сначала я смеялся над слухами, как все. Мне были непонятны тревоги Каиафы и Ханнана, озабоченность Афрания. Вся эта суета вокруг пропавшего тела… Мы же все-таки цивилизованные люди! Мне ли не знать: человек, которому пробили сердце копьем, не живет и минуты…
Потом я вспомнил слова га-Рамоти и понял, что иудей что-то знал заранее. Я, конечно же, сомневался, что из фамильного склепа кто-то мог похитить тело без его ведома, но Иосиф лишь разводил руками и отрицал малейшую причастность к исчезновению га-Ноцри и уж тем более к его воскресению.
— Здесь есть донесения Афрания, — Крисипп опустил голову к столу, перекладывая пергаменты. — Есть свидетельство Мириам из Магдалы, записанное со слов шпиона. Есть в общей сложности тридцать два документа, датированные 783 годом, сто шестнадцать, датированных 784-ым, год 785 представлен лишь списком и фамилиями свидетелей, дававших показания — по перечню — тысяча шестьсот тридцать два документа. Сами документы отсутствуют.
— Наглядное свидетельство того, как ширились слухи, — Пилат пожал плечами.
— Слухи ли? — неожиданно перебил его секретарь. — В архиве лишь твои документы, прокуратор. Иудея, Ершалаим… А сколько таких свидетельств в архивы не попало? Тысячи? Десятки тысяч?
— Какие тысячи? — Пилат не обратил внимания на фамильярность слуги и в раздражении махнул рукой. — Я с самого начала отдал Афранию распоряжение внимательно следить за последователями га-Ноцри. Десятки! Может быть — сотни! Но не тысячи, Крисипп…
Пилат вздохнул.
— Иудеи — странный народ. Откуда такая наивность? Что за новый фетиш — воскресший мертвец? Их вера очень строга по отношению к чужим, но слишком беспечна, когда речь идет о своих. Прав был Афраний — мне не стоило казнить га-Ноцри. Выпороть, прогнать, заточить, отправить в Рим на судилище и оттуда сослать на север… Но не убивать! Убив его, я сделал в точности то, чего он хотел. Останься он жить — и его проповеди были бы забыты. Погляди, Крисипп, сколько пророков было в Израиле за время моего правления. Кто помнит о тех, чьи пророчества не сбылись? Кто помнит их имена?
