Он вгляделся, и сердце отпустило.
Нет. Не она.
Но на всякий случай…
Ведомый любопытством (а, возможно, и рукой Фортуны, столь уважаемой здешними жителями), он ступил во двор, который оказался разделенным тканевой перегородкой на мужскую и женскую половину. В гинекее своей очереди ожидали несколько женщин, в андроне — трое мужчин. Женщины судачили о своем, мужчины убивали время разбавленным красным вином, впрочем, делали они это тоже не безмолвно. Иегуда ступил на мужскую половину, негромко поздоровался — ожидавшие кивнули — и, проходя мимо занавеси, слегка придержал ее рукой.
Сердце снова ударило в ребра изнутри и метнулось вверх, к горлу. Неловко ступая внезапно одеревеневшими ногами, он прошел к свободной лавке в самом углу и сел. Потом медленно выдохнул, прикрыв глаза. Под веками горело, и он почувствовал, как по щеке покатилась слеза. Иегуда смахнул ее украдкой.
За тонкой занавеской, за легкой полупрозрачной перегородкой…
Совсем рядом.
Была она.
Сколько же лет прошло?
Он замер с закрытыми глазами, боясь вспугнуть видение, и взгляд его обратился вовнутрь, в давно прошедшие года. Он видел перед собой не маленькую тонстрину, не девушку-каламистру
[68], спешившую к нему, чтобы выяснить пожелания клиента да поднести воды и вина, а небогатый дом в Ершалаиме, давший им приют почти четверть века назад, расставленные на полу блюда для седера
[69], горящие лампадионы
[70] и исходящий от них теплый неверный свет.
Нет, нет…
Это было потом, на следующий день, и тогда уже ничего нельзя было изменить. Один и тот же вопрос… Один и тот же вопрос все эти годы!
Зачем? Зачем он сделал то, что сделал?
И зачем я помог ему в этом?
Ждать пришлось долго.
Последний клиент покинул тонстрину лишь тогда, когда город окончательно погрузился в сумерки. Иегуда проводил взглядом его грузную фигуру, но с места не тронулся. Он удобно расположился под старым фиговым деревом, скрываясь в вечерней тени, и не сводил глаз с дворика, откуда теперь доносились громкие и веселые женские голоса. Рабочий день закончился, каламистры собирались разойтись по домам и, если судить по обрывкам фраз, долетавших до ушей Иегуды, допивали оставшееся гостевое вино, заедая его фруктами и слегка засохшим за день утренним хлебом.
Он прислушивался к смеху женщин, и в миг, когда казалось, что именно голос Мириам выделяется на фоне других голосов, сам того не замечая, начинал глупо улыбаться. Иегуда чувствовал себя счастливым. Даже если бы Мириам сегодня не вышла на улицу, даже если бы ему не удалось больше увидеть ее лица, он все равно запомнил бы эти минуты как моменты счастья. Чувство, переполнявшее его, было настолько сильным, что он едва не бросился в тонстрину, но вовремя пришел в себя.
Он не знал ничего — живет ли здесь Мириам под своим настоящим именем? Знает ли тут кто-нибудь о ее странствиях вместе с га-Ноцри? И грозит ли ей опасность? Для того, чтобы не подвергать Мириам риску, следовало встретиться с ней наедине, а уж никак не привлекать внимание своим внезапным приходом.
Иегуда даже засомневался, захочет ли Мириам его видеть, но тут же отогнал глупые мысли. Пусть прошло много лет, но никакие годы не могли изменить ее настолько, чтобы забыть об их общей истории. Дружба обязывает. Они когда-то доказали это на деле.
На улицу Мириам вышла в сопровождении двух подруг — смешливой темнокожей девушки (ее возраст в сумерках Иегуда затруднялся определить, но звонкий смех выдавал молодость) и изящной гречанки небольшого роста с густым, гортанным выговором. Иегуда дождался, пока женщины прошли мимо, и последовал за ними, держась на расстоянии. В конце квартала темнокожая свернула налево, в переулок, ведущий в сторону моря, а гречанка вместе с Мириам зашагали дальше, переговариваясь вполголоса. Еще через три квартала свернула в сторону и гречанка, а Мириам зашагала вперед быстрее, слегка опустив голову, чтобы не споткнуться на мостовой. Иегуде хотелось окликнуть ее немедленно, но он, сам не понимая почему, этого не сделал, а продолжал следовать за Мириам по улицам Эфеса неслышной походкой разведчика.
Жила она далеко, идти пришлось более получаса. Домик Мириам прилепился к скале над самым морем.
Здесь, на окраине, здания стояли не так плотно, как возле порта, между ними находилось место и пожухшей от солнца траве, и кривым оливам с мелкой пыльной листвой. И море здесь уже отчетливо слышалось, не заглушаемое городским привычным гулом: шептались волны, набегавшие на берег из дрожащей, пронизанной лунным сиянием темноты, а каменные строения, не такие ухоженные, как в центральных кварталах, но все же построенные основательно и прочно, подходили к самому обрыву, под которым пенилась и вздыхала пахнущая водорослями волна.
У крыльца ее жилища росли какие-то здешние цветы со сладковатым печальным запахом, несколько персиковых деревьев с шершавой потрескавшейся корой, раскидистая фига, опершаяся ветвями на невысокую каменную ограду. По сложенной из грязно-белого известняка стене ползли лозы дикого винограда и несколько побегов плюща. Колодец, правда, был неподалеку, но Иегуда знал, сколько труда пришлось приложить Мириам, чтобы вырастить этот крошечный садик на раскаленных солнцем камнях. Сколько кувшинов воды перенесла на плечах, чтобы зелень не сгорела дотла!
Она всегда любила цветы…
— Мириам! — позвал он негромко, когда ее рука коснулась калитки.
Она замерла.
— Мириам, — повторил он совершенно чужим, дрожащим голосом и остановился, не дойдя до женщины, которую никогда не мог изгнать из своих воспоминаний, каких-нибудь полтора десятка шагов.
Она медленно повернулась, вгляделась в разбавленный лунным светом полумрак и нерешительно спросила:
— Кто здесь?
Оклик не испугал ее, может быть потому, что до дверей дома было рукой подать, и она чувствовала себя в безопасности, а, может быть, потому, что Мириам никого и никогда не боялась. Бояться было не в ее характере.
— Это я, — сказал он, выходя из густой, словно чернила каракатицы, тени на лунный свет.
Она ничего не сказала, но он услышал вздох, больше похожий на сдерживаемый стон, и понял, что узнан.
Мириам стояла, опустив руки. Иегуда не видел ее взгляда. Он бы отдал все на свете, чтобы уловить ее чувства в тот момент, когда она поняла, кто стоит перед нею, но ночь, скрывавшая его на протяжении всего пути, сейчас так же надежно скрывала и глаза женщины. Он не мог видеть, но мог чувствовать — можно было поклясться: прохладный густой воздух зазвенел от напряжения, словно перетянутая тетива.
