Голос профессора снова стал громче; теперь он прямо глядел на Лафкадио своими странными глазами, и взгляд их, то блуждающий, то пронизывающий, стал навевать тревогу. Лафкадио пришло в голову, уж не притворна ли была близорукость этого человека; он уже почти узнавал этот взгляд. Наконец, смущенный больше, чем мог бы в том признаться, он вдруг встал и сказал:
– Хорошо, господин Дефукеблиз! Обопритесь на мою руку. Вставайте. Наговорились уже.
Дефукеблиз очень неловко поднялся со стула. Они, шатаясь, шли по коридору до того купе, где оставался лежать профессорский портфель. Дефукеблиз вошел первым; Лафкадио усадил его и попрощался. Не успел он повернуться спиной, как его кто-то сильно хлопнул по плечу. Он тотчас же оборотился. Дефукеблиз вскочил – да был ли то Дефукеблиз? – и насмешливо, властно, ликующе вскричал:
– Что ж вы так скоро от друзей уходите, господин Лафкадио Каквастамуйки! Ну и ну! Вы и вправду хотели сбежать?
Ничего не осталось от потешного подпившего профессора в здоровом трезвом молодце, в котором Лафкадио, не колеблясь больше, узнал Протоса. Протос вырос, раздался в плечах, стал осанистей; в нем явилось что-то страшное.
– Ах, это вы, Протос, – только и сказал Лафкадио. – Так-то лучше. А я все никак не мог вас узнать.
Потому что как бы страшна ни была действительность, она была для Лафкадио лучше нелепого кошмара, в котором он метался вот уже целый час.
– Неплохой грим, да? Ради вас пришлось потратиться… А все-таки, мальчик мой, это вам бы купить очки: хлебнете вы горя, если и вперед будете не распознавать утонченных.
Сколько еще не уснувших воспоминаний вызвало в уме Лафкадио слово «утонченные»! На том жаргоне, на котором они с Протосом общались, будучи в пансионе, утонченными назывались люди, которые по тем или иным причинам в разных местах являют встречным разные лица. По их классификации утонченные бывают нескольких типов, отличающихся по степени изящества и достоинства, и все они вместе противоположны большому семейству панцирных, представители которого гнездятся на всех ступенях общественной лестницы сверху донизу.
Приятели принимали за аксиому два положения: 1. Все утонченные распознают друг друга; 2. Панцирные не распознают утонченных. Теперь Лафкадио припоминал все это и, поскольку по натуре был из тех, кто согласен играть во что угодно, улыбнулся. Протос продолжал:
– А все-таки удачно получилось, что в тот день там оказался я, да? Оно, пожалуй, и не совсем случайно оказался. Люблю наблюдать за новичками: у них воображение, предприимчивость, щегольство… Только все вы чересчур уж надеетесь, что обойдетесь без чужих советов. В вашей работе надо очень много поправить, мальчик мой. Кто же надевает такой горшок, когда идет на дело? Заказная вещь с адресом мастера – недели бы не прошло, вас бы на этом взяли. Но я старых друзей не бросаю, что и доказал. Знаете ли вы, Кадио, что очень мне полюбились? Я всегда думал, что из вас выйдет толк. Вы были такой красавчик – от женщин вам не было бы отказа, а заодно, это все пустяки, можно было бы и мужчин шантажировать. Как я был рад, когда наконец что-то о вас услышал, узнал, что вы в Италии! Честное слово! Прямо не терпелось узнать, как вы поживали с тех пор, как мы встречались у нашей бывшей… А знаете, вы еще и теперь ничего. У этой Каролы губа не дура!
Раздражение Лафкадио становилось все очевидней, как и его усилия раздражение скрыть; все это очень забавляло Протоса, который притворялся, что ничего не замечает. Он вынул из жилетного кармана маленький кожаный кружок и стал его рассматривать:
– Чистая работа? Да?
Лафкадио хотелось его задушить; он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Протос насмехался дальше:
– Маленькая услуга! Стоит шести тысяч франков? Кстати, не скажете мне, почему вы их не хапнули?
Лафкадио подскочил:
– Вы меня вором считаете?
– Послушайте, мальчик мой, – невозмутимо продолжал Протос, – я не очень люблю любителей, скажу вам сразу и прямо. А кроме того, со мной не надо ни петушиться, ни разыгрывать дурачка. У вас, безусловно, есть способности, блестящие способности, но…
– Перестаньте смеяться, – перебил Лафкадио, не в силах больше сдерживать гнев. – К чему вы клоните? Я поступил как школьник; думаете, я нуждаюсь в том, чтобы мне это объясняли? Да, у вас есть оружие против меня; я не хочу углубляться, благоразумно ли для вас самих им пользоваться. Вы хотите, чтобы я купил этот кожаный кружок. Так говорите прямо! Перестаньте улыбаться и так смотреть на меня. Вам нужны деньги. Сколько?
Он говорил так смело, что Протос даже отступил на полшага назад, но тотчас опомнился.
– Хорош, хорош! – сказал он. – Что я вам сказал неприятного? Мы говорим спокойно, по-дружески. Нечего лезть в бутылку. Вы, Кадио, право, помолодели.
Но Лафкадио вздрогнул и отскочил от него, потому что Протос легонько погладил ему руку.
– Сядемте, – сказал Протос, – так удобнее разговаривать.
Он сел у занавески в коридор, а ноги положил на другой диван.
Лафкадио подумал, что Протос хочет перегородить ему выход. Он, конечно, вооружен. У Лафкадио при себе никакого оружия не было. В рукопашной борьбе, сообразил он, конечно, тот будет сильнее. Да если ему на мгновенье и пришло в голову бежать, им уже овладевало любопытство – страстное любопытство, которое ничто, даже опасность для жизни, никогда не могло одолеть. Он сел.
– Деньги? Тьфу на них! – сказал Протос. Он вынул сигару из футляра и предложил Лафкадио; тот отказался. – Вам дым, случайно, не мешает? Ну так слушайте. – Он несколько раз пыхнул сигарой и прехладнокровно продолжал:
– Нет-нет, Лафкадио, друг мой, не деньги мне от вас нужны, а послушание. Вы, мальчик мой (простите за откровенность), кажется, не совсем хорошо понимаете свое положение. А надо осмелиться взглянуть на вещи прямо; позвольте, я вам в этом помогу.
Итак: некий молодой человек захотел вырваться из стесняющих нас социальных рамок – симпатичный, даже как раз из таких, каких я особенно люблю: наивный, грациозно-импульсивный, – ведь он, я полагаю, заранее ничего особенно не рассчитывал… Я помню, Кадио, как вы когда-то щелкали цифры как орешки, но совершенно не желали подсчитывать собственные расходы… Короче, порядки панцирных вам противны; кто хочет, пусть этому удивляется. Но вот что удивляет меня: каким образом столь умный человек, как вы, Кадио, мог подумать, что можно запросто выпрыгнуть из одного общества и не попасть тотчас в другое или что любое общество может обойтись без законов.
Без законов – lawless… Помните, мы где-то читали: «Two hawks in the air, two fishes swimming in the sea not more lawless than we…»
[18] Какая славная вещь литература! Лафкадио, друг мой! Познайте законы утонченных!
– Может быть, ближе к делу?
