Со дня, когда гонец доставил письмо, прошло уже несколько недель, и все это время дом Пауло плохо спал, и снова начались проблемы с желудком. Он много думал о прошлом, словно искал способ предотвратить будущее. «Какое будущее?» – спрашивал он у самого себя. Никаких причин ждать беды не было. Конфликт между монахами и жителями деревни был почти улажен. Племена скотоводов на севере и на востоке беспокойства не причиняли. Имперский Денвер не усердствовал в своих попытках взимать налоги с монашеских общин. Войска поблизости не находились. Оазис по-прежнему поставлял воду. Признаков надвигающегося мора не было замечено ни у людей, ни у животных. На орошаемых полях кукуруза в этом году росла на славу. В мире наметился кое-какой прогресс, а деревня Санли-Бовиц достигла фантастического уровня грамотности – восемь процентов, за что ее жители могли поблагодарить (хотя и не благодарили) монахов ордена Лейбовица.
И все же дом Пауло не мог отделаться от дурных предчувствий. Какая-то безымянная угроза затаилась в одном из уголков мира, и это грызло его и раздражало, как рой голодных насекомых, который кружит у тебя над головой под палящим солнцем пустыни. Что-то неизбежное, безжалостное, лишенное разума свернулось кольцами, словно обезумевшая от жары гремучая змея, готовая броситься на летящее перекати-поле.
«Должно быть, демон, – решил аббат, – и с ним надо бороться». Однако враг постоянно ускользал. Демон аббата был довольно небольшим, всего по колено, однако весил десять тонн и обладал силой пятисот быков. Причем демоном этим движет не злоба, а страстное желание – он в чем-то похож на бешеного пса. Он ел мясо и перекусывал кости просто потому, что обрек себя на вечное проклятие, наградившее его неутолимым адским голодом. Отрицание Добра стало частью его сущности. «Где-то, – думал дом Пауло, – демон бредет через людское море, оставляя за собой след из искалеченных».
«Что за чушь, старик! – распекал он себя. – Когда устаешь от жизни, перемены сами по себе кажутся злом, верно? Ведь любая перемена нарушает покой. О да, дьявол существует, но давай не будем приписывать ему лишнего. Неужели ты настолько устал от жизни, старая окаменелость?»
Однако дурное предчувствие не исчезало.
– Как думаете, грифы уже съели старого Элеазара? – раздался негромкий голос где-то сбоку.
Дом Пауло обернулся. Голос принадлежал отцу Голту, его преемнику. Он стоял, поглаживая пальцем розу; казалось, ему было стыдно тревожить уединение старика.
– Элеазара? Ты про Бенджамена? А в чем дело? Что-то про него слышал?
– Нет, отец аббат. – Голт смущенно улыбнулся. – Но вы смотрите на столовую гору, вот я и решил, что вы думаете про Старого Еврея. – Он бросил взгляд на запад – туда, где на фоне серого неба виднелся силуэт горы, похожей на наковальню. – Я заметил там струйку дыма, так что, предполагаю, он еще жив.
– Мы не должны предполагать, – отрезал аббат. – Я поеду туда и навещу его.
– Вы говорите так, словно отправляетесь сегодня же ночью, – усмехнулся Голт.
– Через пару дней.
– Будьте осторожны. Говорят, он бросает камни в тех, кто пытается подняться на гору.
– Я его пять лет не видел, – признался аббат. – И мне за это стыдно. Ему одиноко.
– Если ему одиноко, то почему он живет как отшельник?
– Чтобы уйти от одиночества – в молодом мире.
Молодой священник рассмеялся:
– Лично я в этом логики не вижу.
– Увидишь, когда доживешь до моих – или его – лет.
– Вряд ли мне удастся. Он утверждает, что ему несколько тысяч лет.
Аббат улыбнулся:
– А знаешь, я с ним не поспорю. Я встретил его, когда был еще послушником, пятьдесят с лишним лет назад, – и, клянусь, тогда он выглядел таким же старым, как и сейчас. Наверное, ему сильно за сотню.
– Три тысячи двести девять – так говорит он. Интересный случай безумия.
– Я не уверен, что он безумен… Зачем ты хотел меня видеть?
– Три небольших дела. Во-первых, как нам выселить Поэта из комнат для королевских гостей – прежде чем приедет тон Таддео?
– С господином Поэтом я разберусь лично. Что еще?
– Повечерие. Вы придете в церковь?
– Только к комплеторию. Распоряжаться всем будешь ты. Что еще?
– Конфликт в подвале – из-за эксперимента брата Корноэра.
– Поясни.
– Если вкратце, то у брата Армбрастера настроение – vespero mundi expectando
[49], а у брата Корноэра – «заря нового тысячелетия». Корноэр что-то переставляет, чтобы расчистить место для оборудования, Армбрастер орет: «Проклятие!», брат Корноэр кричит: «Прогресс!» – и они снова бросаются друг на друга. А потом приходят ко мне, чтобы я уладил дело. Я браню их за то, что они поддались гневу. Они конфузятся и десять минут заискивают друг перед другом. Шесть часов спустя брат Армбрастер рычит: «Проклятье!» – так, что дрожит пол… С ссорами я могу разбираться, но тут, похоже…
– Обычное нарушение правил поведения. Что, по-твоему, я должен сделать? Запретить им сидеть за общим столом?
– Вы могли бы их предупредить.
– Ладно, разберусь. Это все?
– Все, Domne. – Он пошел было прочь, но остановился. – А, кстати. По-вашему, машина брата Корноэра будет работать?
– Надеюсь, что нет! – фыркнул аббат.
Отец Голт удивился:
– Почему же вы разрешили ему…
– Потому что поначалу мне было интересно. Однако его работа привела к таким потрясениям, что теперь я жалею о своем решении.
– Тогда почему вы его не остановите?
– Потому что надеюсь, что его проект дойдет до абсурда без моей помощи. Если машина не заработает – кстати, как раз к приезду тона Таддео, – это послужит ему напоминанием, что он пришел в религию не для того, чтобы построить в монастырском подвале генератор электрических сущностей.
– Но, отец аббат, вы должны признать, что это будет великое достижение – если он добьется успеха.
– Я не должен ничего признавать, – холодно ответил дом Пауло.
Когда Голт ушел, аббат – после небольшой дискуссии с самим собой – решил сперва разобраться с Поэтом-братцем, а уж потом заняться проблемой «проклятие против прогресса». Проще всего заставить Поэта убраться из королевских покоев – и желательно из аббатства, из окрестностей аббатства, с глаз долой, из сердца вон. Однако надеяться на то, что «простейшее» решение поможет избавиться от Поэта-братца, не приходилось.
Аббат спустился со стены и пересек двор, направляясь к гостевому домику. Он пробирался на ощупь, поскольку в свете звезд здания превратились в темные монолиты, и лишь в нескольких окнах мерцали горящие свечи. В королевских покоях было темно; впрочем, Поэт придерживался странного распорядка дня и сейчас, возможно, был у себя.
