Команде понравилась моя стряпня. Капитана особенно восхитила тушеная рыба. Перца в ней не было.
Бонс показал мне, как драться кинжалом, шпагой и саблей. В этом деле он был первейший знаток. Он так хвалился моим умением обращаться с оружием, что я испугался — как бы его не отправили повидаться с мистером Эрроу. Впрочем, о Бонсе можно было не беспокоиться: он умел постоять за себя. Поговаривали, что в пьяном виде он дрался даже лучше, чем будучи трезвым, хотя я особенной разницы не замечал. К пистолетам, однако же, Бонс был равнодушен — говорил, что из них и дурак попадет. Мне пришлось учиться стрелять самому, целя Пью между глаз, к потехе ребят, которые поднимали или опускали мне руку, если требовалось.
В один из первых дней Бонс спросил, чем меня привлекла моряцкая жизнь. Я, подумав, сказал, что пошел в море не от нищеты — как был беден на суше, так и остался, — а, пожалуй, от голода. Бонс напомнил, что в Бристоле я жил в трактире и мог есть вволю. Тогда я спросил его, почему он так много пьет. «Жажда мучит, — признался он. — Сильная жажда». Мы уже далеко отошли от девонского берега, а волосы у него все стояли торчком, словно стрелки компасов, указывая на английские трактиры. Я сказал ему, что он и так каждую ночь напивается. «Моя жажда не проходит», — сказал он мне. «Как и мой голод, — произнес я тогда. — Мне всегда мало».
Через полгода наш флаг заполоскало на непривычном ветру. «Джека» мы давно спустили и шли под «Веселым Роджером».
Я учуял этот ветер — теплый, не то что в Атлантике. Он надул нам паруса на пути к Малабару, совсем как тогда, когда мы обнаружили первую подсказку в Библии и переменили курс. Тогда наши паруса наполняла жажда наживы. Она же носила нас вокруг света, и в Малабаре мы оказались по той же причине.
Вдалеке что-то виднелось. Я решил, что вижу рифы, но вскоре понял, что там начинался другой океан, и все, что до этого было зеленым, стало вдруг голубым. На меня дохнуло теплом второй стороны света. На этом ветру затрепетал наш флаг. Я сообщил Бонсу о перемене. Он подул в пустую бутылку, объявляя о прибытии в тропики, потом понюхал руку и как будто остался доволен тем, что запах Англии еще не выветрился с его шкуры, а потом повернулся лицом к оставшейся позади зеленой полосе и сказал, что однажды я перестану замечать эту перемену.
Кровавый Билл вдруг издал вой.
— Хоть кто-то еще понял, что мы в тропиках, — заметил Бонс. — Ума у него не больше, чем у юферса, зато такой же глазастый, — изрек он затем. — Я всегда знаю, когда надвигается шторм: тогда он воет дважды. Тройной вой означает грозу с градом, четвертной — «прямо по курсу киты». А уж если провоет пять раз — тогда конец. Тогда — залегай на дно, иначе он всех сметет на своем пути.
— Когда капитан с ним говорит, он совсем ручной, — сказал я Бонсу. — Как зверь на аркане. Это простой фокус. Я сам не раз видел. Капитан дает ему медяк или чиркает рядом огнивом, а то серебряный шиллинг подбрасывает. Биллу это нравится. Еще слышал раз, как капитан шептал ему на ухо. Они друг друга понимают. Да и я однажды пробовал, — сознался я. — Ночью. Из любопытства. Я хорошенько подглядывал за капитаном, но все же спрятал нож в рукаве на всякий случай. Я прошептал ему сказочку и чиркнул огнивом. Он посмотрел на меня, удивился, что я не капитан, и отвернулся. Потом я еще раз-другой к нему приходил. Теперь Билл меня признает и ждет зрелища или монету. Я никогда его не огорчаю. Однажды попробовал ему спеть, так Билл схватил меня за горло, пока я не прохрипел сказочку, чтобы его успокоить.
Бонс на это заметил, что мне хитрости не занимать. Тогда я спросил его, почему он прибился к Черному Джону. «Ради бочек-бутылок, — ответил он. — Для меня вся жизнь протекает от бочки к бутылке. Если удача мне улыбается, я все обращаю в пивную пену. Но больше всего мне по нраву ром и водка. Виски тоже подходит. От рома мне веселее. Будь я капитаном, — добавил он, — что вполне может случиться, за бортом у меня плескалось бы пиво вместо морской воды.
Если верить Бонсу, каждый моряк на корабле попал к Черному Джону по разным причинам, но начинали все с воровства. И поскольку самым вороватым был Черный Джон, то ему больше всего пристало капитанское звание.
— Квик тоже ворюга еще тот, — сказал Бонс. — После Черного Джона капитаном наверняка выберут его — когда старый хрыч отдаст концы. Не по собственной воле скорее всего.
— Мне тоже случалось воровать, — признался я.
— Значит, — Бонс взъерошил мне волосы, — у тебя есть будущее. Если не станешь совать Квику палки в колеса.
Мне не терпелось показать себя в чем-то кроме стряпни, поэтому я упражнялся со шпагой и ждал удобного случая.
Мы зашли в тихие воды и сидели на палубе, словно чайки в жару, когда Черный Джон вдруг гаркнул: «Двойной ром!» — что означало: «торговое судно на горизонте».
Соленые бродяги забегали, задавая свободные концы и готовя оружие, пока Черный Джон красовался на шканцах с подзорной трубой. Мы держали курс прямо на корабль — голландский торговец. На борту — вот смех — стояли офицеры при полном параде, в то время как мы шатались по пояс голые, в рваных штанах.
Не успели они сообразить, что к чему, как мы на них насели, «Линду-Марию» развернули, паруса спустили и приготовились к абордажу, в то время как на голландце все сбились у спасательного леера, дожидаясь приказа капитана. Когда он скомандовал привестись к ветру, было уже поздно: мы подрулили вплотную к борту и зацепились крюками за мачты. Этого было довольно, чтобы скрепить наши корабли, и пока они топтались на месте, мы перепрыгнули к ним на борт и обрубили снасти. Парусина сползла вниз и накрыла полкоманды. Пью, осклабив все гнилые зубы, перепрыгнул на борт голландца и стал тыкать шпагой сквозь парус, разя застрявших под ним моряков. Он скакал по парусине, коля направо и налево и упиваясь каждым воплем, пока не запыхался, после чего уселся на рифах. Но вот под парусом опять кто-то зашевелился. Пью вскочил, вонзил шпагу в бугор и услышал последний предсмертный вопль.
Мы бились с голландцами клинок к клинку и немало их отправили на тот свет, однако пятеро наших отличились больше других.
Кровавый Билл, разинув рот и выкатив глаза, сразу ломанулся вперед. Он прошел по палубе, как лот, рассекая не волны, а врагов. Наши бросились врассыпную: никто не поручился бы, что Билл отличит своего от чужого и захочет ли отличать.
Бонс схватил по сабле в руку и дрался с двумя, а то и с тремя зараз и неизменно побеждал. Он был пьян — я уверен. От него несло ромом с корицей, да и ухмылялся он не как трезвый. Один раз к нему направились четверо голландцев. Бонс опорожнил какую-то бутыль и, не успев губ утереть, порубил всех, кто осмелился спуститься за ним.
Квик, хоть я его не переносил, дрался хорошо. Я внимательно следил за ним и запоминал: как он нападает, как парирует, как стоит и куда двигает окорока. Ему, конечно, было далеко до Кровавого Билла или Бонса, но шпагу держать он умел.
Твой капитан, Джон Сильвер, обнаружил тогда, что убивать голландцев на удивление просто. Я дрался так, как научил меня Бонс, — даже подобрал второй клинок и сражался обеими руками. Наши заулюлюкали, чтобы меня подбодрить, после того как я заколол двоих одного за другим и решил поиграть с третьим — оттеснил его к рыму, где он и споткнулся. Я велел ему встать. Он струсил, и тогда я заколол его двумя клинками.
