В тот же день вечером я записал:
«Сегодня мы починили мой каяк и залили все швы на обоих каяках стеарином. Теперь можно надеяться, что они не будут больше пропускать воду. Моржи расположились вокруг нас в воде и, сопя и хрюкая, пялят на нас свои большие круглые глаза. По временам они взбираются на край льда, будто намереваясь прогнать нас».
Глава тринадцатая. Встреча
«Вторник, 23 июня.
Do I sleep? Do I dream?
Do I wonder and doubt?
Are thing what they seem?
Or is visions about?
[396] Что произошло? Я все еще как-то не могу постичь этого. Как богата неожиданностями жизнь путешественника-исследователя! Несколько дней тому назад я плыл в ледяной воде, догоняя каяки и спасая нашу жизнь, отбивался от моржей, жил жизнью дикаря, так же как мы жили в течение года с лишним, и был уверен, что нам предстоит еще долгий путь по льду и морю через неведомые страны, прежде чем мы встретим какое-нибудь человеческое существо, путь, полный тех превратностей и разочарований, к которым мы уже так привыкли. И вдруг – я опять живу жизнью цивилизованного европейца, окруженный всем комфортом и всеми благами прогресса, имея в избытке воду, мыло, имея полотенца, чистую и мягкую шерстяную одежду, книги и все, о чем мы вздыхали больше года!
Было уже за полдень, когда я вылез 17 июня из палатки, чтобы приготовить завтрак. Я сходил к кромке льда, зачерпнул соленой воды для супа, развел огонь, покрошил мяса, положил его в котелок и уже начал снимать с одной ноги комаги, чтобы заползти снова в мешок, когда заметил, что туман над землей несколько поредел. Я решил, что весьма недурно воспользоваться случаем, обозреть немного окрестности, обулся снова и взобрался на соседний торос. С земли тянул слабый ветерок, принося с горы смешанный гул многих тысяч птичьих криков.
Я стоял, прислушиваясь к этим голосам кипучей жизни и наблюдая, как стаи кайр проносятся взад и вперед над головой. Взгляд скользил по берегу, то задерживаясь на миг-другой на голых темных утесах, то блуждая по холодным ледяным равнинам и глетчерам земли, которую я считал не видевшей до сих пор взора человеческого, не тронутой ногой человека, покоящейся испокон веков в своем арктическом величии под покровом тумана…
Вдруг до моего слуха донесся звук, до того похожий на лай собаки, что я вздрогнул… Звук повторился раза два, не больше, но сомнения не было – это лаяла собака. Я напряг слух, но ничего больше не услышал, кроме того же кипучего гула тысяч птиц. Нет, я, вероятно, ошибся. Слышны были одни лишь кайры. И снова взор мой стал скользить по проливу и островам, лежавшим на западе. Но вот снова послышался лай, сначала отрывистый, потом заливчатый, громкий. Собаки лаяли в два голоса – один густой, другой более тонкий, звонкий. Сомнения больше не было. Я сразу вспомнил, что накануне дважды слышал треск, похожий на выстрел, но решил тогда, что это ломает лед…
Я закричал Иохансену, который еще спал, что с берега слышен лай собак.
Он выскочил из мешка и кубарем выкатился из палатки… Собаки?.. Сначала Иохансен не мог никак понять, что такое я говорю. Он решил сам взобраться наверх, чтобы послушать собственными ушами. Оставив его на торосе, я пошел доваривать завтрак. Раза два Иохансену действительно слышалось нечто вроде собачьего лая, но звуки эти тонули в шуме птичьих голосов, и в конце концов он стал уверять, что и я ничего другого не слышал. Мне пришлось сказать, что он может думать, как ему угодно, а я с нетерпением жду возможности поскорее проглотить завтрак и возможно быстрее тронуться в путь.
Я всыпал в суп последние остатки маисовой муки, уверенный, что к вечеру у нас будет мучной пищи вдоволь. Закусывая, мы рассуждали о том, кто бы это мог быть – соотечественники или англичане? Если это английская экспедиция, которая, когда мы уезжали, собиралась отправиться на Землю Франца-Иосифа, то что же нам тогда делать? «Ну, проведем с ними пару дней, – сказал Иохансен, – а затем отправимся дальше на Шпицберген: иначе ведь придется слишком долго ждать нашего возвращения домой».
По этому вопросу мы оба пришли к единому мнению, порешив, конечно, раздобыть у них немного хорошего продовольствия на дорогу. Во время моего отсутствия Иохансен должен был остаться присмотреть за каяками, чтобы их не унесло вместе со льдом. Я взял лыжи, бинокль, ружье. Перед уходом решил еще раз взобраться наверх, послушать и наметить себе дорогу по неровному льду. Но ни звука более, похожего на собачий лай, – только гоготанье и хохот кайр и люриков да резкие выкрики моевок. Не их ли, в самом деле, я слышал? С большими сомнениями отправился я в путь.
И вдруг на снегу я увидел перед собой свежие следы. Это не мог быть песец; следы были слишком крупны. Собачьи? Но разве собака могла быть здесь ночью, на расстоянии каких-нибудь двухсот шагов от нас, и не залаять? Неужели мы могли не услышать ее? Все это казалось невозможным. Но чьи же тогда это следы? Волчьи? Одолеваемый самыми невероятными мыслями, полный то надежд, то сомнений, я шел вперед.
Неужели все наши труды, все наши тревоги, страдания, лишения кончатся здесь? Просто не верилось. Однако… Из туманной страны сомнений вдруг ярко забрезжил свет надежды: до моего слуха снова донесся несколько раз лай, более ясно, чем прежде. И тут же все чаще стали встречаться по пути следы, которые могли быть только собачьими. Между ними попадались и следы песцов, но какими мелкими казались они рядом с собачьими! Затем долгое время не слышно было ничего, кроме птичьего гама.
Снова вернулись сомнения: не воображение ли подшутило надо мной? Но ведь замеченные мною самые что ни на есть подлинные собачьи следы не могли быть плодом воображения! Но если здесь были люди, то едва ли мы находимся на Земле Гиллиса или на какой-то новой земле, как думал я всю зиму. Тогда мы, значит, стоим на южной стороне Земли Франца-Иосифа и появившееся у меня несколько дней назад подозрение вполне правильно: мы прошли на юг через неизвестный пролив и вышли между островом Гукера и островом Нордбрук, а теперь находимся на этом последнем, – хотя это и не вязалось никак с картой Пайера.
С самыми странными, путающимися мыслями продвигался я, прокладывая путь к берегу среди массы торосов и бугров. И вдруг мне показалось, что я слышу человеческий голос, чужой голос, первый за три года!.. Сердце забилось, кровь прилила к голове. Я взбежал на торос и закричал во всю силу своих легких. За этим человеческим голосом, раздавшимся среди ледяной пустыни, за этой вестью жизни скрывалась родина и все то, что заключало в себе это слово.
Родина стояла у меня перед глазами, пока я пробирался между ледяными глыбами и торосами так быстро, как только могли нести лыжи. Скоро я снова услышал крик, и с одного из ледяных хребтов разглядел темную фигуру, движущуюся между торосами. Это была собака; но за нею подальше двигалась другая фигура. Человек! Кто это мог быть? Джексон или один из его спутников? Или, быть может, кто-нибудь из моих соотечественников?
