Здесь, в Серпухове, у нас отношения изменились. ХАРИТОНОВ занимается у себя в кабинете и поэтому отдалился от нас. Раньше мы были за работой всегда вместе и ходили также со службы домой. ХАРИТОНОВ часто говаривал всем, что мало работают. Я, как мог, всегда сглаживал его отношения со служащими. Тут, в Серпухове, мы работаем врозь — ХАРИТОНОВ у себя один, а мы, служащие, вместе, и отношения наши изменились и обострились. Он вообще не общительный по характеру, и это отдаляет его ото всех. Хотя бы он, как человек, поговорил с нами, а то и не здоровается, и не прощается. Обращается только как с подчиненными. Я раньше за них заступался и умиротворял ХАРИТОНОВА, а здесь этого не делаю, поэтому если здесь кем-нибудь что-либо не сделано и ХАРИТОНОВ начинает кричать, то я не вмешиваюсь, хотя мне и больно слушать. ХАРИТОНОВ по натуре любит все-таки, чтобы подчиненные поговорили с ним как люди, а не как служащие, а я не находил в этом надобности, тем более что он меня подгонял по работе. Я не люблю, когда меня подгоняют, и просил ХАРИТОНОВА меня не подгонять, а только давать указания. Здесь, когда у ХАРИТОНОВА накипает желчь, то он уже заранее решает кого-нибудь ругнуть. Для меня был тяжелый случай перед Пасхой — ХАРИТОНОВ начал на меня кричать, что не готов авансовый отчет (я его делал около месяца с урывками). Но ХАРИТОНОВ не знал сложности этой работы, а это была самая серьезная работа за всю мою службу. Я отвечаю на замечание ХАРИТОНОВА, что эта работа сложная, тем более что у меня на руках и другая, повседневная, работа, и я не могу сосредоточиться лишь на этом отчете. ХАРИТОНОВ на это заявил мне, что я мало занимаюсь и мог бы посидеть и потом; ну а я, говорю, сидеть не могу. Так как ХАРИТОНОВ говорил со мной в повышенном тоне и несправедливо, то это меня стало нервировать. Вслед за сим ХАРИТОНОВ добавил, что если я не хочу работать как следует, то можно поискать и другого. Меня это обидело и я пошел, было, жаловаться и встретил комиссара СЕМЕНОВА, которому и рассказал инцидент, прося принять против ХАРИТОНОВА неофициальные какие-нибудь меры, чтобы он не позволял в будущем такие грубые выходки. СЕМЕНОВ, однако, предложил подать коллективную жалобу во фракцию, обещая при этом условии удалить ХАРИТОНОВА, но этого, конечно, сделать я не мог и сказал СЕМЕНОВУ, что такую жалобу подавать не стоит. Обида моя после этого улеглась, но все это повлияло на мое здоровье — я нервный и сильно поволновался. Я считаю, что ХАРИТОНОВ стал далеко заходить. Тогда же я просил о переводе, ибо мне никогда не говорили на службе так, как ХАРИТОНОВ, т. е. что я не на своем месте. ХАРИТОНОВ после этого случая остался таким же, но ко мне уже относился лучше. На днях в отделении получились 2 неприятные по содержанию бумаги. В одной из них, когда разобрались, оказался, собственно, виноват сотрудник разведывательного отделения УДАЛОВ, который нас и подвел. Дело было так: я, по поручению ХАРИТОНОВА, выбрал известные документы по расходам разведывательного отделения и вместе с сопроводительной бумагой направил их туда. Там УДАЛОВ расписался только в получении части документов, а не всех, и вернул остальные нам. Так как это было неправильно, то по резолюции ХАРИТОНОВА мы вновь их вернули туда же, а УДАЛОВ на это обиделся, и разведывательное отделение прислало нам едкую бумагу за подписью начальника оперативного отделения и других о том, что отчет должна составить канцелярия и т. д. — все это было написано очень колко. Тогда же, в тот же самый день (это было 23 мая) от контролера тоже получилась неприятная бумага о том, что представленные нами ассигновки часто бывают с ошибками в тех расходах, которые показываются другими частями. Видите ли, мы не проверили и не проверяем поступающие к нам требовательные ведомости
[346]. Затем как-то Контроль пропустил нерасчленные ассигновки, и я, зная это, и этот раз послал так же, но и тут Контроль вернул все обратно и еще написал, что встречаются ошибки, и не утвердил наши ведомости, хотя раньше (как я говорил) таких указаний нам тоже Контроль не делал. Конечно, все это расстроило ХАРИТОНОВА и он позвал меня в свой кабинет. Я заметил, что он в последнее время избегал делать разнос в присутствии всех служащих, а старался позвать к себе. ХАРИТОНОВ сразу же стал говорить повышенным тоном о том, что возвращена бумага из разведывательного отделения. Вы, говорит, мне как следует не докладываете, я Вам доверяю, а Вы меня подводите, путаете и ведете дело хуже письмоводителя. На это я ХАРИТОНОВУ возразил, что я принесу приказы и мы увидим, кто прав. Приношу и показываю ХАРИТОНОВУ приказы, говоря, что Вы на меня кричите, а я прав — все правильно.
ХАРИТОНОВ начал было «выкручиваться», ему стало неловко, что он погорячился, и я уже хотел ему простить его горячность, но в это время вошел в кабинет Волков (из оперативного отделения), а так как ХАРИТОНОВ любит перед другими показать свою власть (да к тому же разве хорошо получить неприятные бумаги), то он начал опять и говорит мне: «Все Вы путаете, сил с Вами нет». Я указываю, что я посмотрю вновь. Ну а ХАРИТОНОВ опять: «Что тут читать, — говорит. — Тут нужен специалист. Если не знаете — не беритесь». Я ему ответил, что я могу это делать, что я не виноват и криков его и ругани не принимаю, после чего ушел. Вдогонку мне ХАРИТОНОВ сказал, что «Я Вас заставлю слушать». Вернувшись в канцелярию, я и написал рапорт начальнику управления, так как прямо заболел от всех этих неприятностей. Я просил в рапорте не дознания, а только моего перевода в другое отделение, а затем я подал начальнику же управления рапорт и о своей болезни, прося назначить меня на медкомиссию. Видите ли, ХАРИТОНОВ после таких сцен (т. е. разносов) делается таким же, как всегда. Я стал рассуждать, что если я не подам рапорта, то я не застрахован на будущее время от того, что такие сцены не повторятся, а это, конечно, будет влиять на мое здоровье.
С.С. Харитонов: Ко мне за последнее время стали неоднократно поступать бумаги, где указывалось на ошибки вверенной мне канцелярии. Мне это стало надоедать, так как приходилось делать все самому и выходило, что я являюсь докладчиком своей же канцелярии, где есть достаточное число людей, которые мне бы должны докладывать, но из халатности всю работу мне надо было брать на себя. Я часто говорил ЛИМОННИКОВУ проверять все как следует, и Контроль указывал, что так вести дело нельзя, как ведет ЛИМОННИКОВ, и даже вызывал его лично для объяснения. Но все равно все оставалось по-прежнему; последний раз я велел ЛИМОННИКОВУ разъединить ассигновки, а он все же их соединил, после чего Контроль и вернул наши бумаги. Я вызываю ЛИМОННИКОВА и говорю ему, что его отношение к делу хуже письмоводителя. Конечно, я был от неприятности взбудоражен, а голос у меня всегда громкий, поэтому я говорил повышенным тоном, но не ругал ЛИМОННИКОВА. Последний на мои слова мне сказал, что на это дело нужен специалист. При обнаружении за сотрудниками промахов я не пойду на них жаловаться, а если увижу, что человек достоин выговора, то я его ему сделаю и не постесняюсь этого. Так было и в этом случае. ЛИМОННИКОВ затем говорит мне, что у него на все как следует не хватает времени, но я ему сказал, что он жаловаться на это не может, так как я остаюсь для работы часто сам после 8 часов вечера и он мог бы остаться на полчаса. Конечно, ЛИМОННИКОВ должен находить сам все нужные справки, но я замечаю за ним нежелание сделать это. Если бы я все время указывал на промахи всех, то, конечно, многие другие давно бы должны были расстаться со службой. При моем объяснении с ЛИМОННИКОВЫМ был ВОЛКОВ, который слышал наш разговор.
