— Не понимаю… — отец покачал головой. — Уйти с таким ничтожеством! Куда? К шмоткам и тряпкам? А что она делать у него будет? Телевизор смотреть?
— Вообще-то они на курорт собирались. На Карибы, кажется… — я не защищала Бизона, просто старалась быть объективной.
— Карибы… Что там ей — в этих Карибах?
— Там море.
— И у нас море. Даже два моря сразу: слева — Черное, справа — Азовское!
Тут он был прав. Мы жили на Таманском полуострове — в аккурат меж двух морей. До Азовского — два километра, до Черного — около девяти. Не сказать что близко, но и не далеко. Раньше на выходные мы обязательно всей семьей выезжали на одно из побережий, устраивали пикники, купались, дурачились, ели фрукты.
— У нас акул нет, — вспомнила я. — Только катранчики — и те меньше дельфинов. И ресторан в поселке всего один.
— Ресторан… — отец поморщился. — В этом все и дело. Ей же наряжаться надо. На людях красоваться! Елочка, блин! И чтоб обязательно под руку с каким-нибудь дешевым франтом.
— Он не дешевый франт — дорогой, — снова ляпнула я. И тут же поправилась: — Хотя, конечно, все относительно. В Москве он, наверное, был бы обычным середнячком.
— Я б таких середнячков… — отец не договорил, хотя и без того было ясно, что он собирался с ними сотворить.
— Больше всего Глебушку жаль, — вздохнула я. — Как он там будет с ними?
Подул ветер, виноградные листья отозвались сухим невеселым шелестом. Солнечный свет загулял, заискрился, по-новому расцвечивая нашу «малахитовую шкатулку». Я вдруг представила себе, как брата высадят из джипа, как он впервые окажется в чужом доме, в незнакомой обстановке. Наверняка, заплачет. Надо ведь руки мыть, зубы чистить, а он и дома-то эти дела не очень любил. У нас на него обычно покрикивал папа, а там вместо папы — Бизон. И не кричать, наверное, станет, а рявкать. Все равно как на своих подчиненных. И бедный Глебушка, конечно, перепугается. Станет торопливо чистить зубки и хлюпать возле умывальника носом…
Я и сама хлюпнула носом. Очень уж живо мне все это представилось. И братика стало жаль прямо до колик в животе.
— Ничего, он у меня еще попляшет, — процедил отец. — И Наталья сто раз пожалеет, что поменяла меня на эту тусклую жабу…
— Хоть бы Глебушку не обижали, — пробормотала я. Голос опять стал противным и скрипучим, но отец меня не услышал. Мыслями он был где-то в своем воображаемом мире, где измышлялся план чудовищной мести. Но я-то знала: все бессмысленно. Ничего отец Бизону не сделает. Тот владел пятью магазинами, плодовыми садами и огромным стекольным заводом. Что-то там еще у него было, о чем мы даже не догадывались, и все это мама называла империей. Горделиво так называла. Как будто, в самом деле, готовилась принять из рук Бизона императорскую корону. Да и почему нет? Корона ей тоже очень бы подошла. И наверняка, она воображала себя Золушкой, которую наконец-то заметил местный принц. То есть ее-то заметил, а нас почему-то нет.
Мне представилась рука Бизона, тянущаяся к красивому, украшенному завитушками пирожному. Пирожным была, конечно, мама, а мы сидели на нем, точно мухи. Рука брезгливо машет, сгоняя мух, пирожное вздымается к губастому рту…
Выскользнув с террасы, я взяла свой «Салют» и выкатила за калитку. Оглянувшись, помахала отцу рукой, но он не пошевелился — так изваянием и продолжал сидеть за столом. Мне даже подумалось, что я машу рукой не отцу, а своему вчерашнему дню. Дню, в котором у меня было все — родители, братик и будущее.
* * *
Велосипед у меня был все тот же, давний — можно сказать, битый, дамского типа — без рамы, не сказать, что легкий, зато с обновленными, почти горными колесами. Шипованными, как говорил Глебушка. Скорость всего одна, но тормоз надежный — педальный. Может, есть велосипеды лучше, но я привыкла и к этому. Между прочим, с ним я тоже научилась разговаривать, и он, поскрипывая, частенько мне отвечал.
Направление выбирать не пришлось — у меня всегда получалось одно и то же. Бизон с мамой и Глебушкой, конечно, повернули налево, двинувшись по трехрядному шоссе, я же покатила иным путем.
Небольшой рывок до кирпичной водонапорки, а там сворот к морю. Этот путь меня всегда привлекал — песочно-желтый, игриво-вертлявый. Не то дорожка, не то тропка — сразу и не поймешь. Даже ширина у этой дорожки была повсюду разная — точно у наглотавшегося лягушек ужа. И подобно ужу, она извивалась, убегая в заросли, приглашая за собой, дразня неведомыми тайнами. Конечно, катить по асфальтовому шоссе было не в пример легче, но и скучнее, разве нет? Там и машины обгоняли мой «Салют» на каждом шагу, а я не люблю машины. Они плодятся, как городские осы. И так же назойливо гудят справа и слева. Вас то и дело обдает жаркой волной, и велосипед превращается в ползущую по дорожной обочине мошку.
Люди почему-то этого не понимают, но очень скоро машины действительно победят человечество. Совсем как в жутких фантастических фильмах. И будет вокруг ядовитый, обезлюдевший мир. Только ржавые громады заводов, вставшие на прикол корабли и миллиарды брошенных на дорогах автомобилей.
Здесь же, на тропке, все обстояло иначе: машин не было вовсе, а я неслась точно всадница на коне одна-одинешенька. Когда же катилась под гору, велосипед начинал восторженно поскрипывать, а у меня от скорости захватывало дух и высекало из глаз слезы. «Давай же, Ксюх, крути педали!» — с уханьем покрикивал велик и в самом деле подскакивал очень даже по-живому — совсем как необъезженный мустанг. Я только успевала приподыматься над седлом. И тоже вопила. Поселок-то позади — никого моими воплями не удивишь. Справа — прилегшими отдохнуть верблюдами-великанами тянулись лохматые холмы, слева — гигантскими наконечниками копий в небо целились пирамидальные тополя с кипарисами. Заслышав велосипедный «галоп», дорогу шустро перебегали хвостатые ящерки, а от обочины стремительными вертолетами в воздух взмывала саранча. Иные красавцы пролетали по десять-пятнадцать метров. Я тоже с велосипедом на мгновения подпрыгивала, однако соперничать с саранчой, конечно, не могла. Увы, не было крыльев и чего-то еще — возможно, самого важного для подобных полетов. Иногда на крошечные секунды оно словно являлось ко мне, и тогда велосипед подлетал вверх, парил некоторое время в невесомости, но потом все равно бился колесами оземь.
Впрочем, сегодня рассчитывать на взлеты не приходилось. Я неспешно крутила педали, машинально объезжала колдобины и коренья. При этом постоянно думала о маме с Глебушкой и об отце. Больше, наверное, все же о Глебушке. Он был таким же, как я, — о нем, как и обо мне, родители на каком-то этапе своих баталий попросту забыли. Мама упрекала папу в собственной скуке и семейной бедности, папа именовал ее вертихвосткой и стрекозой. Надуваясь друг на друга, они расходились по углам, точно боксеры после проведенного раунда. Отец принимался что-нибудь мрачно строгать из досок, мама убегала к своим цветам или ложилась на диван с дамскими романами. Ну а бедный Глебушка тыкался сначала к одному, потом к другому, а после неизменно возвращался ко мне. И мы обязательно что-нибудь выдумывали — играли в индейцев, в спецназ, а то и в обычную школу.
