С тех пор остановился ли ты хоть на миг?
Ни разу.
Теперь он вбежал в многоквартирный дом и оставил под чужими дверями белые молочные бутылки. У подъезда, на шумной улице, где просил милостыню слепой нищий, он опустил в протянутую кружку сложенный доллар, причем так осторожно, что даже чуткие пальцы слепого старика не ощутили этого подаяния. Пьетро бежал себе дальше и думал: «У него в кружке – вино, а ему и невдомек… ха!.. пойдет сегодня выпьет!» Под звон бубенцов, украшавших его рубаху, он вывел на пробежку собак, посадив на плечи хлопающих крыльями птиц, и забежал положить букетик цветов под дверь старой вдовы Вильянасуль, а когда выскочил на улицу, чуть помедлил у теплой витрины булочной.
Заметив его, хозяйка булочной сделала знак рукой и вынесла ему пончик.
– Любезный ты мой, – сказала она, – мне бы твою энергию.
– Мадам, – изрек он в ответ, впиваясь зубами в пончик и благодарно кланяясь, – только примат разума над материей позволяет мне петь! – Он поцеловал ей ручку. – Всего наилучшего.
Пьетро приподнял свою тирольскую шляпу, выкинул замысловатое коленце – и рухнул как подкошенный.
– Вам бы на пару дней в больницу.
– Нет. Я в сознании, а держать меня в больнице против моей воли никто не имеет права, – заявил Пьетро. – Мне нужно домой. Меня ждут люди.
– Дело ваше, – сказал фельдшер «скорой помощи».
Пьетро достал из кармана кипу газетных вырезок.
– Взгляните. Это я в суде, вместе с моими питомцами. А собаки-то мои где? – вскричал он, внезапно спохватившись и затравленно озираясь по сторонам.
– Здесь.
Из-под койки слышался шорох и собачий вой. Когда фельдшер проводил рукой по груди Пьетро, на него каждый раз пикировали попугаи, больно тюкая клювами.
Врач просмотрел вырезки.
– Тихо, тихо, все в порядке.
– Я пел для судьи, и никто не заткнул мне рот! – похвалился Пьетро, не открывая глаз.
Он получал удовольствие от поездки на санитарном транспорте, от шума двигателя и хорошей скорости. Голова его слегка подергивалась. На лице выступила испарина, отчего размазался грим, а по вискам ручьями потекла сажа, и оказалось, что брови у него совсем седые. Под румянами обнажилась бледность щек. Фельдшер промокнул ему лицо ватным тампоном.
– Приехали! – сообщил водитель.
– Который час? – Когда дверь кареты «скорой помощи» распахнулась, Пьетро взял фельдшера за руку и посмотрел на его золотые часы. – Полшестого! Времени в обрез, они вот-вот заявятся!
– Вы только не волнуйтесь, хорошо? – На скользком тротуаре перед лавкой врач поддержал его за локоть.
– Хорошо, хорошо, – сказал Пьетро и подмигнул, а потом ущипнул врача за руку. – Благодарю вас.
Как только «скорая» уехала, он отпер «Ясли» и погрузился в теплый звериный запах. Оставшиеся дома собаки, заросшие густой шерстью, бросились его лизать. Тут же появились гуси: они толкались, трубили, как автомобильные клаксоны, и яростно щипали его за икры, пока он не заплясал от боли.
Он выглянул на опустевшую улицу. Да, уже с минуты на минуту. Он снял с жердочки пару неразлучников. Вышел на задний двор и прокричал поверх забора:
– Миссис Гутьеррес!
Когда она замаячила в лунном свете, он опустил попугайчиков в ее пухлые руки.
– Это вам, миссис Гутьеррес!
– Чтой-то? – Щурясь, она разглядывала пушистые комочки, вертя их так и этак. – Чтой-то?
– Ухаживайте за ними как следует! – наказал он. – Не забывайте кормить, и они будут радовать вас пением!
– Да на кой они мне? – недоумевала она, а сама глядела то на небо, то на него, то на птичек. – Ой, да что вы. – Но она уже ничего не могла поделать.
Он погладил ее по руке.
– Уверен, вы будете к ним добры.
И он исчез в «Яслях» за дверью черного хода.
В течение следующего часа он вручил одного гуся мистеру Гомесу, другого – Фелипе Диасу, третьего – миссис Флорианне. Попугай достался мистеру Брауну, бакалейщику. Собак пришлось, к сожалению, разлучить и отдать пробегавшим мимо ребятишкам.
В половине восьмого вокруг квартала трижды объехал полицейский фургон и только после этого притормозил у дверей. Через некоторое время на пороге лавки показался мистер Тиффани.
– Ну что ж, – произнес он, заглядывая внутрь. – Вижу, вы постепенно от них избавляетесь. Доброй половины уже нет, верно? Коль скоро вы не оказываете сопротивления, даю вам еще час. Так держать.
– Нет, – заговорил мистер Пьетро и, не сходя с места, обвел взглядом пустые клетки. – Больше я никого не отдам.
– Послушайте, – стал увещевать его мистер Тиффани. – Стоит ли отправляться за решетку из-за горстки оставшихся зверей? Давайте я прикажу своим ребятам их вынести, а вы…
– Везите в кутузку! – объявил Пьетро. – Я готов!
Нагнувшись, он взял под мышку старый патефон. Посмотрелся напоследок в треснувшее зеркало. Седых бровей как не бывало – сажа была наложена заново. Зеркало взмыло в воздух, раскаленное, бесформенное. Вслед за тем и сам он как-то поплыл, едва касаясь ногами пола. Его знобило, язык распух. Он услышал свой голос:
– Идемте.
Тиффани широко развел руками, словно не желая выпускать Пьетро. Тот сгорбился и качнулся. Последняя такса, коричневая, гладкошерстная, свернулась колечком у него на локте, словно маленькая автомобильная шина, и принялась лизать его розовым язычком.
– С собакой нельзя. – Тиффани не верил своим глазам.
– Только до участка, прокатимся вместе – и все, – попросил Пьетро.
Он явно устал: усталостью наливались пальцы, руки и ноги, все тело и голова.
– Ладно, – согласился Тиффани. – Хлопот с вами, честное слово…
Пьетро вышел из лавки, одной рукой прижимая к себе патефон, другой – собаку. Тиффани забрал у него ключ.
– Животных вывезем позже, – сказал он.
– Спасибо и на том, – сказал Пьетро, – что не стали этого делать при мне.
– Господи, да уймитесь вы, – сказал Тиффани.
Соседи высыпали на улицу и смотрели, как Пьетро на прощание потрясает таксой, словно триумфатор, одержавший нешуточную победу и воздевший руку в знак ликования.
– Прощайте, прощайте! Не знаю, куда меня везут, но я отправлюсь в путь! Здоровье мое пошатнулось. Но я вернусь! Смотрите: я иду! – Хохоча, он помахал собравшимся.
Его подсадили в полицейский фургон. Собаку он по-прежнему прижимал к себе, а патефон поставил на колени. Покрутил ручку и завел музыку. Патефон запел «Сказки Венского леса», и под эту мелодию фургон отъехал от тротуара.
В ту ночь по обеим сторонам от «Яслей» стояла тишина: и в час ночи, и в два, и в три, а к четырем утра тишина стала настолько оглушительной, что все соседи продрали глаза, сели в постелях и стали слушать.
