Юрий Дмитриевич уселся на диван, вытянув ноги, похрустывая суставами, и с наслаждением вдохнул запах жареного лука из-за ширмы, где Зина возилась с керогазом.
В дверь постучали два раза, потом через промежуток еще три раза. Зина торопливо пошла к дверям, вытирая о передник мокрые руки. Юрия Дмитриевича поразила происшедшая с ее лицом перемена. Оно было испуганным, растерянным, и маленькие уши стали пунцовыми. На пороге стоял Аким Борисыч, свежепостриженный, надушенный, с букетиком цветов.
– Заходите, Аким Борисыч, ужинать будем, – суетилась Зина. Аким Борисыч сунул ей букетик прямо в лицо и потрепал ладонью по щеке; правда, первоначально он чуть-чуть ошибся и пальцы его скользнули по затылку, потом быстро нащупали щеку. Аким Борисыч улыбнулся, но сразу же улыбка погасла, он тревожно, неестественно твердо и четко для живого человека выпрямился, как тогда перед Перегудовым, и черные очки его, словно окуляры какого-то кибернетического механизма, начали ощупывать комнату, пока не застыли на Юрии Дмитриевиче. Юрий Дмитриевич почувствовал, как по спине пополз от поясницы к лопаткам легкий ночной холодок.
– Это Юрий Дмитриевич, – торопливо сказала Зина, – мой знакомый…
Лицо Аким Борисыча, словно повинуясь новому сигналу изнутри, мгновенно утратило механическую твердость, расплылось в улыбку.
– Я вас нечаянно ударил, вы простите, – сказал он и, шагнув точно по направлению к Юрию Дмитриевичу, протянул руку.
Юрий Дмитриевич растерянно посмотрел на свою ладонь, а затем с отчаянием выбросил ее вперед, точно просовывал ее в шкив машины. Пожатие Аким Борисыча было мягким, эластичным, слишком мягким и нежным для живого человека – просто машина работала в другом режиме, и это еще более испугало Юрия Дмитриевича.
– Вы тоже религиозный? – спросил Аким Борисыч.
– Я, собственно, врач, доктор…
– Понятно, понятно, – сказал Аким Борисыч. – Это хорошо, что у Зины появляются такие знакомые… А то ее окружают какие-то церковники… Надо бы вырвать ее из религиозных пут…
– Аким Борисыч, – сказала Зина. – Я ведь план выполняю… Вера моя работе не мешает.
– Да я не о работе, – сказал Аким Борисыч. – Религия тебе жить мешает. Тебе надо встретить хорошего человека, семью иметь… Я ей комнатенку выхлопотал, хоть промкомбинат и недавно организовали… Глухонемых, слепых и прочих инвалидов соединили вместе. Правильное мероприятие… Управленческий аппарат сокращает…
Он присел к столу, вынул из плетеной корзиночки, которую держал, бутылку водки и банку маринованных помидоров. Зина поставила большое блюдо со свежими нарезанными огурцами и луком, политыми подсолнечным маслом, блюдо вареной молодой картошки, пересыпанной шипящими шкварками, и нарезанное толстыми ломтями светло-коричневое копченое сало. Они выпили по первой за Зину. Юрий Дмитриевич закусывал всем вперемешку: пожевал кусочек сала, пару ломтиков огурцов, две картофелины. Он быстро охмелел, а после второй рюмки уже запросто подвинулся к Аким Борисычу и спросил:
– Вы слепорожденный?
– Да, – сказал Аким Борисыч, движения которого потеряли четкость. – Я часто думал про вас, – он презрительно усмехнулся, – про зрячих… Несчастные вы… Я ваши книги читаю… Специального чтеца нанимаю… Все несчастья ваши оттого, что вы видите… Глаза – это орган порабощения человека внешним пространством… Вот, например, такое понятие – красота… Недоступна она вам… Вы ей принадлежите, а не вам она… Красоту взять только на ощупь можно…
– А зачем ее брать, слепорожденный, – сказал Юрий Дмитриевич, начавший испытывать почему-то сильное сердцебиение, как при оскорблении национальной чести, – может, потому она и красота, что недоступна… И как только доступна станет, – испарится… Вы когда-нибудь видали… Вернее, вы когда-нибудь представляли себе звезды… Не в январе, когда они маленькие и неприятные, а в августе, когда они густо висят? – Он понимал, что задавать подобный вопрос жестоко, и все-таки задал его, потому что слепорожденный его сильно раздражал. Однако слепорожденный в ответ только весело рассмеялся.
– Я знаю из учебника астрономии, – сказал он, – звезды – это тоже жара или холод… Внешний вид – обман… Реальность – это прикосновение… Иногда я вижу сны, и мне снятся только прикосновения… Мне снится твердое или мягкое, жаркое или холодное, мокрое или сухое…
– А форма, – спросил Юрий Дмитриевич, испытавший уже совсем новое чувство, вернее, предчувствие чего-то неизведанного, хоть и находящегося рядом, – вы ведь ощущаете линию плоскости…
– Вы путаете меня с ослепшим, – сказал Аким Борисыч. – Это совершенно жалкие люди… Хуже зрячих… Они тоскуют по своему рабству… Меня воспитала мать, которая тоже была слепорожденной… А отец мой был ослепший… Это был жалкий человек… Просыпаясь утром, он ругался и плакал… Он кричал, что ненавидит темноту, а напившись пьяным, путал меня вечной темнотой… Глупец… Единственное, что я не могу себе представить даже приблизительно, это темноту… Форму же я представляю себе, линию, выпуклость, но всегда она должна быть либо теплой, либо острой, либо мокрой… Однажды я тяжело заболел и представил в бреду три линии, пересекающиеся между собой концами, и эти линии лишены были ощущений… Мне показалось, что они с трех сторон сдавили мне голову… И мне показалось, что я либо умер, либо разом понял нечто великое…
– Это треугольник, геометрическая фигура… – сказал Юрий Дмитриевич. – Вы увидели его в бреду, как зрячий… – И вдруг он подумал, что перед ним сидит не человек, а какое-то другое мыслящее существо, просто приспособившееся к жизни среди людей и перенявшее их привычки. Минуту-две Юрий Дмитриевич смотрел на Аким Борисыча с напряженным вниманием, пока тот не протянул руку и не зачерпнул салат, правда, неловко, рассыпав по скатерти, – он был в некотором волнении.
– Со мной тоже такое бывало, – тихо сказал Юрий Дмитриевич, – сегодня утром на ступенях… Знаете эту крутую улицу, которая упирается прямо в небо… Тротуар там сделан асфальтовыми ступенями… А сверху гремит соборный колокол…
Аким Борисыч зачерпнул новую порцию салата, уже потверже, – видно, он справился со своим волнением, а рассказ Юрия Дмитриевича об асфальтовых ступенях не тронул его.
– Тут в деревне в церквушку один слепой ходит, – сказала молчавшая до этого Зина, – святой человек… Истощил себя, молитвой да хлебом живет…
– Это ослепший, – сердито сказал Аким Борисыч, – я уверен, это ослепший, а не слепорожденный… Слепорожденный весь внутри себя живет… На что ему Бог… Бога зрячие выдумали, чтоб оправдать порабощение свое… Пройдут тысячелетия или миллионы лет, и человек слепым рождаться будет…
– Возможно, – сказал Юрий Дмитриевич, – только глазницы останутся, как копчиковые позвонки от хвоста. Но это будет не человек, а какое-то другое мыслящее существо… Целиком погруженное не во внешний мир, а в свой мозг… И каждому ребенку среди этих существ будут понятны такие глубины, какие недоступны и Эйнштейну. Но внешний вид треугольника они увидят мозгом в результате тысячелетних усилий лучших умов, и, может быть, это и будет пределом развития их цивилизации… Ибо они будут двигаться в противоположном от человеческой цивилизации направлении… От познания к разглядыванию… И, может быть, это и есть антимир и античеловек…
