И – о самом главном: «Главное – это любовь. Главное – любить, быть любимой. От этого крылышки вырастают. И ты бежишь и потом так взлетаешь: тык-тык-тык…»
Елена Исинбаева оказалась первым человеком на Олимпиаде-2008 (да и, возможно, вообще первым великим чемпионом в мире), кто признался, что для того, чтобы победить, надо любить. Никакого пафоса не было в этом признании, никакого кокетства. Можно сказать, это имело для нее прикладное значение.
И она совсем не считала себя великой: «Великая? Нет, я просто взрослая стала, – качала она головой. – Я выиграла не как в Афинах. Не от фонаря, не от балды. Я хотела только первого места. Я шла к нему. Поражения не нужны человеку. Поражения не помогают никому, а победы помогают многим».
И еще она подтвердила (как будто кто-то сомневался), что чемпионка, рекордсменка, триумфатор – прежде всего женщина: «Я выхожу на стадион и знаю, что должна показать людям праздник. Мне нравится, что на меня смотрят. Я от этого балдею. Я от этого хочу наизнанку вывернуться!»
На второй день после победы Елена Исинбаева замолчала. Она не разговаривала не только с журналистами, но и почти ни с кем вообще. Она тренировалась. Она выдумала себе тренировки два раза в день, и у нее больше не было свободного времени. Ее видели плачущей. Она просто приходила в себя. И тут нет ничего особенного. Так приходят в себя великие, когда с ними случается то, о чем они мечтали, и то, для чего они жили.
Справедливое место
Оптимистических трагедий в спорте почти не бывает. Поражение остается поражением. И чем ближе к вершине был проигравший, тем поражение горше. Как, например, в финале олимпийского турнира по греко-римской борьбе на Олимпиаде-2008. В финале, в котором Хасан Бароев не имел права на поражение, как действующий обладатель титула, а его соперник – кубинец Михайн Лопес – потому, что лозунг patria о muerte еще никто не отменял.
Бароев проиграл – так сошлись звезды. Не повезло со жребием, да и Лопес оказался очень хорош.
В раздевалке борцы и тренеры сидели и молчали. Они ждали, когда победивший в тот день Асланбек Хуштов – он победил как будто легко и непринужденно, поклонился трибунам и ушел в раздевалку – придет с допинг-теста и с пресс-конференции.
Потом из комнаты вышел еще один великий борец Вартерес Самургашев и упал на ковер в тренировочном зале вниз головой. Он лежал без движения, вытянув руки вперед и уткнувшись лицом в ковер. Кто-то из борцов выскочил из комнаты, подбежал к нему, свернулся возле его головы клубком, начал гладить ему волосы и что-то шептать. Самургашев не реагировал. Подошел еще один борец, тоже лег на ковер, обнял его, они так и лежали теперь вместе. Можно было подумать, что он плачет. Но когда он поднял все-таки голову через несколько минут, стало видно, что глаза у него сухие. Нет, он, конечно, не плакал. Ему просто не хотелось жить.
В отличие от Бароева, Самургашев проиграл даже не в полуфинале, а раньше. И не сопернику, а чиновнику. Российский борец побеждал, но после броска, за который судьи присудили ему три очка, на ковер выскочил вице-президент Международной федерации объединенных стилей борьбы Марио Салетниг. Он остановил поединок и потребовал у судей отменить решение. Не оставлял он Самургашева и во втором периоде. Когда Вартерес произвел очередной бросок и судьи снова пересматривали видеозапись, Салетниг уже находился у монитора и говорил арбитрам, какое принять решение. Судьи просто не могли не подчиниться его требованиям. В итоге Самургашев проиграл. И пусть через год он победил Салетинга в суде – спортивный арбитражный суд Лозанны признал, что «права спортсмена были нарушены на Олимпийских играх в Пекине во время схватки с Петером Бачи» – ту схватку ему никто не даст переиграть…
Позже, пряча медаль в карман, Хасан Бароев бросил: «Четыре года прошли быстро, но впустую».
...
Четыре года прошли быстро, но впустую.
Ему, конечно, стали говорить, что да разве это впустую, да ты посмотри, что это за чудо – серебряная медаль…
«Как быстро мы стареем», – сказал он вроде бы невпопад и так вздохнул, что показалось, за это мгновение он постарел еще больше. А потом добавил, как будто впечатывая соперника в ковер: «Нет ничего обидней второго места, и все…»
На церемонии награждения призеров в мужском фигурном катании Олимпиады-2010 в Ванкувере произошла сцена, которая могла бы показаться забавной. Евгения Плющенко пригласили занять место на пьедестале вторым – вслед за завоевавшим бронзу японцем Дайсуке Такахаси. И он вдруг, словно по привычке, шагнул на самую высокую ступеньку подиума и, только чуть-чуть – какие-то мгновения – постояв на ней под овации зала, спустился на свою – «серебряную».
Плющенко и без высшей награды, безусловно, вошел в число героев Олимпиады. Но когда он смотрел на стоявшего на самой почетной ступеньке этого подиума Эвана Лайсачека, мысль о том, что он такой же победитель ванкуверской Олимпиады, как и американец, вряд ли грела Евгению Плющенко душу.
«Я уже говорил, что приму любой результат», – произнес он, отвечая на вопрос, как он относится к своему второму месту. Но через секунду слово «поражение» все же соскользнуло у Плющенко с языка. И его можно было понять. Легко принять серебро, которое и не могло обернуться ничем иным, кроме серебра. Но такое, как у него, принять действительно жутко сложно…
Это было великое соперничество – из тех, которые хочется потом пересматривать снова и снова, из тех, по поводу которых люди ведут бесконечные споры и никак не могут прийти к единому мнению. Прийти к нему, видимо, просто невозможно.
Зал, кажется, не рисковал дышать, опасаясь сорвать то вдохновение, которое посетило Лайсачека. В тот вечер он был попросту удивителен. Его катание – по эмоциям, по чистоте – было лучше, чем в короткой программе, хотя и в ней он вроде бы прыгнул выше головы, расположившись сразу вслед за Плющенко, с мизерным отрывом в десятые доли балла. Он не дрогнул ни разу, ни на одном прыжке, в том числе никогда не дававшихся ему тройных акселях.
Эван получил за свою произвольную великолепные баллы – больше 167. Обойти его не удалось никому. Оставался один Плющенко.
Фрэнк Кэрролл, тренер Лайсачека, улыбаясь, вспоминал, что сказал своему ученику перед тем, как настала очередь Евгения Плющенко выходить на лед: «Ну, парень, это будут самые долгие четыре минуты в твоей жизни». Для Pacific Coliseum это были четыре минуты такого же наслаждения, как и те, которые он пережил, видя «Шахерезаду» Римского-Корсакова в интерпретации Лайсачека.
Плющенко чисто сделал каскад из четверного и тройного тулупов, два тройных акселя, тройной лутц. В перерыве между прыжками он успевал заигрывать с публикой, которая под его танго заводилась и распалялась. Она, уже заранее влюбленная в него, была в экстазе и, может, если бы он оказался настойчивее, не ограничившись посланным трибунам воздушным поцелуем, ринулась бы, круша борта и заградительные стекла, на лед поздравлять кумира. По крайней мере, речь о той ее части, которая в четверг не болела за Америку.
