Именование концептов – тема особенная. Очень часто развертка концептуальных схем приводит к появлению понятий-следствий, для которых еще не придуманы имена. Тогда за порождением понятий неизбежно следует задача придумывания имен.
...
Например, в ходе развертки некоей концептуальной схемы, отражающей особенности компетентности работников, появляется такой терм: «работник, отличающийся уникальным опытом, состоящим в том, что этот работник был многократным участником некоторых разнородных агрессивных по отношению к нему процессов, в ходе которых он испытал некоторые потери, однако приобрел способность к продолжению деятельности в непредсказуемых условиях, знания об этих и подобных условиях, пренебрежение к трудностям, бесстрашие, осторожность и все это отчетливо отразилось на его внешнем облике».
Понятно, что при передаче содержания этого несложного в общем-то понятия (терма) от одного человека к другому возникают естественные трудности – надо проговаривать все эти признаки работника. Ради облегчения этого процесса концепту сопоставляется некое имя. Придумайте – какое в нашем примере?
Мучиться здесь не стоит – в Великом Русском языке имя этому работнику уже давно дадено. Это ошмыга. [136] Попросту – обтертый, бывалый. Но затруднение, которое вы, надеюсь, испытали, весьма объективно.
...
«Трудности терминообразования для конституэнт концептуальных схем хорошо известны. Они вызываются значительным различием в объеме и детальности представлений предметных областей в понятиях предметников и концептуалистов. В настоящее время предложены способы терминообразования, основанные на сопоставлении словоформ из последовательности релевантных данной конституэнте корней, префиксов и суффиксов естественного языка. Разработана алгебра, формализующая процесс такого терминообразования. Такой подход к терминообразованию, который уместно назвать комбинаторным, полезен при первоначальной разработке микротеорий, особенно если работа ведется коллективом, и предметный смысл конституэнт является очевидным. В мезотеориях и в еще большей степени в гипертеориях как символьные, так и словесно-математические, комбинаторные выражения терминов настолько громоздки (имя терма может занимать 2–3 страницы сплошного текста), что они становятся непроизносимыми и, следовательно, утрачивают способность быть средством общения. Поэтому приходится таким выражениям давать краткие – в одно, два слова – имена, которые уже не могут содержать семантической связи, характерной для комбинаторного подхода.
В связи с этим возникает необходимость рассмотреть и использовать способы словообразования, применяющиеся в бытовом, профессиональном и официальном языках при нехватке их лексических средств, вызванных развитием понятий». [137]
Заметим здесь существенную особенность процесса образования имен, выделенную в последнем суждении, – развитие понятий. Терминотворчество – это проблема из области опережающего развития понятий. Но мы будем говорить об этом особенно тщательно там, где речь пойдет об искусстве концептуального мышления.
Итак:
– Термины (имена) необходимы в концептуальных техниках для облегчения оперирования концептами и обмена ими с другими мыслителями и пользователями.
– Создание имен – не тривиальный акт, а процесс, подчиняющийся естественным закономерностям и одновременно искусству.
– Порождение новых имен – важная, неизбежная и необходимая грань использования концептуальных схем.
– Терминотворчество «работает» на развитие понятий. [138]
В последнем, пока весьма голословном утверждении ключевую роль играет выразительное богатство естественного языка. Задействование этого богатства – еще одна технологическая идея концептуального мышления.
Проблема преодоления речевых форм мышления
…Боже милосердный, для чего ты
Дал нам страсти, думы и заботы,
Жажду дела, славы и утех?
Радостны калеки, идиоты,
Прокаженный радостнее всех.
...
Понятно, что здесь говорится не о калеках, не об идиотах и прокаженных. Здесь вопрос о природе счастья, гимн живому, незамутненному восприятию жизни. Не так ли? Что с нами делает И. Бунин? Согласитесь, стихотворной речью, изящной линией слов создается речь другая, внутренняя, в которой только и возникает подлинный смысл речи первой. А может быть, и не один. Поэтика – высшая форма мастерства, в которой речью высокой, искусственной преодолевается речь обыденная.
Стою перед иконой «Житие святых»…. Иконопись, и в особенности в форме «жития», есть способ преодоления трудностей речевого мышления высоких сюжетов. Обратим внимание на форму мыслительной деятельности, которая возникает у стоящего перед иконой. Какова она? Что общего в этих примерах? В смысле деятельностной точки зрения здесь совершается работа по созданию скрытого, подразумеваемого или, как говорят, имплицитного пространства смыслов.
Работу прямо противоположного направления совершает концептуальное мышление. Оно переводит имплицитные формы мыслительной деятельности в эксплицитные – в открытые и явно выраженные. И в этой работе особенным образом используется сила естественного языка.
Об осторожности обращения с богатством языка
Слово «осторожный» я употребляю здесь для обозначения непростых ролей выразительного богатства языка в концептуальном мышлении. Это, с одной стороны, роль могучего помощника, роль ресурса, из которого мышление черпает возможности для кристаллизации смыслов, а с другой стороны – роль могучего вредителя, роль, подобная той, которую раз и навсегда по отношению к полякам сыграл русский крестьянин Иван Сусанин.
Чтобы разобраться с этим основанием концептуального мышления, рассмотрим его в двух режимах: в режиме восприятия речи в акте мышления и в режиме выражения смыслов.
Мышление в режиме восприятия речи.
Согласитесь, воспринимая речь другого, большинство из нас нуждается в том, чтобы не только слушать, но и видеть говорящего. Будто помимо слов мы хотим опереться еще на что-то, чтобы понять обращение к нам. Это «что-то» содержится в жестах, взгляде, мимике, интонациях, наверное, в энергии, с которой произносятся слова. И чем скуднее словарь говорящего, тем сильнее наша нужда в этом «чем-то», что в дополнение к словам передает мысль и ее смысл. Речь, таким образом, лишь отчасти произносится словами.
«Уж полночь близится, а Германа все нет…» Представьте, что в этой фразе я делаю сильный акцент на слове «Герман». Тем самым я передаю вам примерно такой смысл: уже поздно, все собрались, один только Герман опаздывает, хотя именно его ожидают больше других, и досада на него нарастает. Теперь я произнесу ту же фразу с сильным акцентом на два последних слова «…все нет!». И смысл меняется. В таком произношении оказывается, что кто-то давно ожидает Германа, но его по-прежнему нет, это очень сильно беспокоит ожидающего, хотя не ясно – беспокойство ли это за Германа или, скорее, за самого себя, ожидающего. Так что же здесь слова? И что надо услышать, чтобы понять речь? Получается, что при известном значении каждого слова и возможного поля смыслов, который может быть внесен в наше рассмотрение этими словами, на самом деле каким-то особенным приемом, акцентом мы указываем на вполне конкретный смысл, который передается и который должен быть «схвачен» слушателем. Согласитесь, здесь и в подобных случаях из возможного поля смыслов нами выбирается необходимое, а остальное отбрасывается как не имеющее сейчас значение. Не заметив акцента, может быть, жеста или иного указания на направление нашего выбора, мы рискуем понять речь искаженно или не понять ее вовсе.
