А я не могла выгнать несчастных фермеров с участка, зная, что тогда бездомными окажутся ослабевшая после родов женщина с младенцем на руках и трое малолетних детей.
Похоже, придется дать еще отсрочку. Но если и осенью мистер Хаммерсон не найдет денег, надо будет расторгнуть контракт. Пусть отправляет жену с детьми к родственникам, а сам ищет работу по способностям, если уж справиться с фермой не может. А мне нельзя заниматься подобной благотворительностью, если я хочу, чтобы Эверсаны и дальше преуспевали. Раз проявишь слабину – все время на шею будут садиться…
Мэдди тронула меня за плечо. Я вздрогнула, и листочек с черновиком предупреждения спланировал на ковер.
– Что такое, дорогая? – устало спросила я, потирая виски. Надо же, чуть не заснула в кресле…
Мадлен ловко наклонилась за упавшим черновиком, забрала у меня остальные бумаги и с решительным видом сложила обратно, в обитую кожей шкатулку для документов. А потом развернулась и, пылая праведным гневом, состроила такую физиономию, что даже сонливость у меня отступила.
– Считаешь, что я веду себя неправильно?
Она закатила глаза, потом обличающе ткнула пальцем в шкатулку, в меня и прикрыла ладошками лицо.
– Слишком много работаю с письмами? – Мэдди истово закивала, бурно жестикулируя. – Мадлен, милая, если я оставлю это на управляющего, то Хаммерсоны в два счета окажутся на улице. Он не будет размышлять, а просто найдет более надежных арендаторов…
Мэдди фыркнула и сложила руки на груди. Под деланым возмущением проступали жалость и тревога.
– Все не так плохо, – устало улыбнулась я. – Мне не в новинку работать допоздна… Просто обычно я занимаюсь корреспонденцией прямо в спальне, перед сном, поэтому о моих ночных бдениях мало кто знает. Это сейчас из-за запаха пришлось уйти в кабинет… Что-то еще?
Она кивнула, а потом сложила ладони лодочкой и поднесла к лицу, будто умывалась. И – тут же пристроила их под щеку и склонила голову набок.
– Вода уже готова? И спальня, полагаю, тоже? – догадалась я. – И что ж ты сразу не сказала? То есть не показала… прости, Мэдди.
У меня сердце защемило. Прошло столько времени, а наше рыжее сокровище так и не заговорило, хотя физически Мадлен была в полном порядке.
Девочка же всплеснула руками и расцвела улыбкой: мол, пустое. На щеках заиграли ямочки. Я подавила вздох. Жаль, что у меня не было сестренки – такой, как Мэдди… Жаль, что она не могла стать моей сестрой.
– Пойдем со мной. – Я поднялась и убрала шкатулку в ящик стола. – Магда должна была приготовить тебе постель в соседней комнате… – Мэдди нахмурилась и уперлась руками в бока, грозно отстукивая ногой ритм. – Ладно-ладно. В спальне Милдред есть диванчик, можешь перебраться на него, если так уж не хочешь со мной разлучаться. Но подумай, чего бояться в родном доме?
Мэдди неопределенно пожала плечами. А потом неожиданно приложила пальцы к голове, как рожки, и скорчила страшную рожу.
От неожиданности я рассмеялась.
– В духов я не верю, Мэдди. И на коврике спать тебе не позволю, так и знай!
Несмотря на страшную усталость, сон все не шел. Я ворочалась в постели, то замерзая, то скидывая одеяло из-за жары. Георг и царапина на его руке не выходили у меня из головы.
Я верила ему, знала, что он не мог устроить то нападение… Но все равно оставалось в голове подленькое «а если?», и от этого становилось стыдно.
С самого моего рождения Георг был рядом. Помогал леди Милдред в кофейне, беседовал о делах с моим отцом – как равный. Учитывая сложные отношения с родственниками по линии матери и то, что после Бромлинского бунта осталось всего четыре человека, фактически носящих в себе кровь Эверсанов или Валтеров, Георг стал для меня добрым дядюшкой-рассказчиком – лучшим, чем иные настоящие родичи. Он развлекал меня историями о Большом путешествии юной леди Милдред, о своих приключениях в дальних странах, о кофе и шоколаде, о политике и сказочных существах… И всем его басням я внимала с взрослой серьезностью и неудержимым детским любопытством.
Прошло время. Георг постарел, а я выросла. Но где-то глубоко внутри мы остались такими же, уверена… Мог ли Георг причинить зло той девочке, в которой видел если не свою так никогда и не родившуюся дочь, то племянницу?
Не мог.
Имею ли я право даже думать о том, что он меня предал?
Нет.
«Я не расскажу Эллису о царапине, – осознала я вдруг с неожиданной ясностью. – Это будет предательством».
И леди Милдред… бабушка… она бы не одобрила.
…Старая графиня Эверсан выглядит ничуть не старой. Такой, как на портрете: уверенной в себе дамой неопределимого возраста – может, около тридцати, а может, уже и за сорок. На молочно-белую кожу лба падает один-единственный локон цвета кофе – так же, как у меня, когда я снимаю шляпку. Тонкие пальцы машинально вертят трубку. Темно-синее платье стекает с кресла, как вода.
– Что есть предательство, милая Гинни? – спрашивает она, рассеянно улыбаясь. Я внимаю ей завороженно, не в силах ни вымолвить слово, ни даже ресницы опустить. – Маленькие девочки мечтают о пони и о принце. И пони даже важнее. Потом они вырастают и забывают свои прежние желания. Это предательство?
Я хочу сказать «нет», но губы не слушаются. Мягкий ворс альравского ковра щекочет колени. Стены словно подернуты зыбким туманом, в котором время от времени вспыхивает что-то, ярко, точно молния.
– Это изменение, милая, – говорит бабушка. Из трубки, как прежде, сочится дымок – пока тоненькая струйка, но она становится все гуще. – Мир непостоянен. Каждую секунду он принимает иной облик. Что-то уходит, что-то остается… Не тосковать об ушедшем, отпустить его – это разве предательство? – произносит она и тут же отвечает себе: – Нет, не предательство. Это изменение. А траур по любимым людям? Должен ли он быть вечным?
Дым материальными волнами оседает на ковер. Мне кажется, что на ощупь эта странная субстанция должна напоминать пух – мягкий и нежный. Как перышко, которым мама щекотала мне шею, когда я не хотела вставать рано утром…
– Близкие люди никогда не захотели бы, чтобы те, кто остается, горевал о них вечно. Если они действительно любили и были любимы, то пожелали бы живым счастья. Милая Гинни… – Улыбка леди Милдред становится печальной. – Ты жива и свободна. Весь мир ждет… Верные друзья, путешествия, приключения… и любовь, да, да, любовь, моя маленькая Гинни… А ты спряталась в свою скорлупу посередине между прошлым и будущим. Тебе невыносимо вспоминать старые времена… но и строить планы тоже слишком больно… О, милая, ты еще так молода… не спеши так ко мне… Милая, милая Гинни… будь счастлива…
Трубка раскачивается в ее пальцах сильнее и сильнее.
А затем вдруг падает прямо на волны дыма, твердого, как камень, – и раскалывается с оглушительным треском.
Я села на кровати, обливаясь холодным потом. И отчетливо почуяла запах дыма. Не табачного… Нет. Густого, горького, будто горит тряпка. Отвратительный, такой знакомый запах…
