— Ну, это уж тебе придется с вашим руководством разбираться… Думаю, сообщать прессе пока точно не надо. Что еще?
— Получили список. Сто семь человек. Уже посадил ребят — проверяют. Пока нашли еще двоих… выбывших.
— Удушение?
— Надеюсь, что нет. Леборн давно уже работает, мало ли от чего могли люди умереть.
— Кто тебе передавал список — Джоан?
— Да, она позвонила и почему‑то захотела передать список по факсу — имейл, с ее точки зрения, не обеспечивает безопасности.
— Ты, конечно, пытался с ней побеседовать о тех, кого нет в этом списке?
— Конечно. Она дала понять, что такие есть, но они по тем или иным причинам ни в каких списках фигурировать не хотят. Не знаю уж, что может быть такого в портрете, что человек не хочет говорить о том, что заказывал его.
— Например, он женат и хочет подарить свой портрет не жене… Или хочет заказать портрет для любимой женщины, чтобы жена не знала. Или…
— Скелеты в шкафу, я понимаю, шеф. И, кроме того, если можно верить Джоан, все, кто не указан в списке, живы и здоровы, а значит, нас не интересуют.
— Ну и ладно. Но у тебя ведь не потому хорошее настроение, что великий художник рассказал своей жене о нашей встрече и добавил при этом, что этот русский полицейский совсем не такой мудак, как принято о полицейских думать?
— С вами неинтересно, шеф. — О’Рэйли выдвинул ящик стола и достал толстую папку. — Да, кое‑что занятное я откопал, причем там, где совершенно не рассчитывал.
Потемкин ждал, не задавая вопросов.
— Мы‑то с вами считали, что Джон Линк осужден. А когда я начал готовить вашу встречу, то выяснилось, что он и не в тюрьме вовсе.
— А где же, — заинтересовался Потемкин. — Но ведь не дома?
— Вот послушайте. Был тяжелый процесс, и защите удалось доказать неполную вменяемость субъекта. Пошли в ход все юридические уловки, «принцип Мак‑Нетана», да мало ли… Одним словом, не знаю подробностей. А знаю, что по решению суда Джон Линк отбывает принудительное лечение в довольно известной психиатрической клинике — совсем неподалеку отсюда. Я навел справки: там режим совсем не такой вольготный и комфортный, как в хороших клиниках такого типа, но и на тюрьму это не очень похоже. Как вам такой поворот дела?
— Для нас это ничего не меняет, — протянул Потемкин разочарованно. — В тюрьме или в психушке — наш Джон так или иначе изолирован.
— А вот и нет! — О’Рэйли почти по‑детски хлопнул в ладоши, довольный, что может наконец сказать то, чего Олег не знает. — Дело в том, что в этой клинике такой режим, что те из больных, кто не буйные и вообще ведут себя хорошо, могут с разрешения администрации отлучаться на день — разумеется, с «браслетом», в который вмонтирован передатчик, так что все передвижения фиксированы. Конечно, обязателен строгий надзор родственников. И Ноэль, сестра Джона, старается этим пользоваться. И… — Лайон посмотрел на Потемкина торжествующе, — и в оба вечера, когда убили Рэдинга и Андерса, Джона Линка в больнице не было!
* * *
Сойти с привычной колеи… Сколько раз в жизни Олег Потемкин думал об этом феномене. Мы ведь — каждый — живем именно так, как живем, и про себя считаем, что именно такой жизнью живут и все остальные. Да, конечно, мы понимаем теоретически, как отличается жизнь, скажем, обычного программиста от жизни политика, жизнь руководителя крупной корпорации — от жизни его рядового сотрудника, жизнь работника сыска — от жизни моряка… Но все это понятия, так сказать, теоретические.
Про себя мы соотносим жизнь других со своими собственными критериями. И судим о других исходя из этого. В этом смысле забавные монологи пенсионеров о том, как следует управлять государством, очень показательны. Человек в жизни своей никогда не управлял никем — даже своей женой, но не моргнув глазом готов давать дельные советы людям, в руках которых судьбы миллионов.
Мы порицаем или одобряем близких и дальних знакомых, их поступки и судьбы, мы про себя уверены, что уж мы‑то никогда не совершили бы ошибок, которые эти люди совершают. И редко, очень редко, пытаемся мы встать по‑настоящему на точку зрения человека, который совершил что‑то, понять именно его обстоятельства. Хотя в теории каждый из нас знает, что именно так и следовало бы поступить. Но это — теория.
Сойти с привычной колеи — когда это случается, человек испытывает очень разные чувства. У Потемкина в этих случаях всегда преобладало удивление. В каких случаях? А в случаях попадания в сообщество людей, связанных занятием, местом или делом, которого ты совершенно не знаешь. Ну, представим себе для примера новичка на ипподроме. Правоверного мусульманина в католическом храме. Или католика в молельном доме баптистов, которые храмов не признают. Можно и проще: поместите человека, который не знает театра, в среду завзятых московских театралов — он почувствует себя чужим, почти что за границей. Потому что все непонятно, даже язык, на котором эти люди общаются, совершенно непонятен, хотя вроде бы нормальный русский язык. И у сыскарей примерно то же. И у преступников! Сообщества — формальные и неформальные — великая сила. И действовать внутри этих сообществ следует только по принятым там правилам, иначе ты заведомо обречен на неудачу.
Когда Потемкин входил на территорию психиатрической лечебницы, где содержался Джон Линк — зеленую, обихоженную, уютную, — он думал как раз о том, что попадает в закрытое сообщество, живущее по своим правилам, ему неведомым. Перед въездом охранник долго проверял документы, звонил кому‑то, что‑то уточнял, а потом пояснил Потемкину: «Вам на паркинг «С», обогнете главное здание — увидите». Олегу уже рассказывали, что больные, представляющие социальную опасность, содержатся в «Утреннем лесу» (так называлась клиника) в специальном крыле здания, имеющем отдельный вход.
Потемкин, однако, вошел сначала в главный корпус, где у него назначен был разговор с лечащим врачом Джона Линка. Сопровождаемый встретившей его у входа медсестрой, прошел Потемкин по уютным коридорам, миновал фойе, где обычные с виду люди читали газеты, мирно беседовали, играли в шахматы. Раздавались тихие звуки фортепиано — это играла пожилая худощавая женщина. Профессионально играла — Потемкин знаком попросил сестру подожать, остановился и прислушался… Хорошо! Женщина продолжала играть, не обращая внимания на происходящее, сосредоточенная только на себе самой.
Миром и спокойствием дышало все вокруг, и если не знать, где находишься, никогда не представить всех драм и трагедий, связанных с каждым из тихих людей, сидящих в уютных креслах.
Темнокожий человек с тонкими усиками поднялся навстречу Потемкину:
— Билл Джекинс. Жду вас.
Ничем не примечательный кабинет — типичный, наверное, для психолога или психиатра. Потемкин знал, что тут очень следят за верностью определений профессии, но не вдавался в детали.
— Рад вас видеть, доктор Джекинс. Спасибо, что нашли время. Шеф клиники сказал мне, что вы, так сказать, куратор Джона Линка.
