— Я как раз и хотел задать вам несколько вопросов, связанных с вашей службой. Не возражаете?
— А чего возражать? Время было трудное. Тот, кто его пережил, выжил и не сломался, — тот жизнерадостен и бодр. Как я, например… — И Радж снова широко улыбнулся, показав ослепительно‑белые зубы.
Лайону этот человек понравился еще по телефону. Но он удерживал себя от обобщений, даже внутренних — мало ли что? Первое впечатление и есть первое впечатление. Не меньше, но и не больше. Трудновато было представить себе этого человека в той роли, о которой рассказывал Брюс. О’Рэйли собирался начать издалека, но неожиданно для самого себя пошел напрямую.
— Радж, ты скажи: тебе часто приходилось вести допросы?
Сетх поглядел недоуменно:
— Вы что‑то путаете, мистер. Это вы служите в полиции — или где вы там сказали, — а не я. Какие допросы?
— Я имею в виду твою службу в армии.
Сетх собрался с мыслями. Видимо, пытался понять, чего от него хотят.
— Все еще не очень понимаю, к чему вы клоните. Вот смотрите: мы были в так называемой антитеррористической группе. Это тяжелая работа. Наприятная, грязная… Это когда ты должен зайти в дом, откуда только что стреляли по твоему товарищу. И убили его. Или, по сведениям, там спрятано оружие и взрывчатка. И ты знаешь, что они действительно спрятаны. И вот мы заходим в дом… А там — женщины, дети, старики. Эти ребята, террористы, используют их как живой щит.
Радж задумался, покачал головой. Впервые за все время беседы он не улыбался.
— А ты должен выполнить приказ. И ты его выполняешь. И знаешь, что при этом погибают невинные люди… Я не знал в нашей группе никого, кто шел бы на эти дела с радостью. Все мучились, каждый по‑своему. По кому‑то это было сразу видно, кто‑то держался — умел выглядеть так, будто ничего особенного не происходит, а на душе все равно кошки скребли… Вот в этих ситуациях иногда приходилось получать от местного населения сведения, которые нам были нужны. Сразу вам скажу — были люди, которые на этом специализировались. Я не из этих. Так, раза два, когда было очень горячо, допрашивал. Да это и допросом не назовешь, у меня, знаете ли, разговор короткий.
Радж посмотрел на свои ладони:
— Руки у меня сильные очень. В жизни я совсем не драчун. А тут…
— Ну да. — Лайон кивнул, будто соглашаясь. — Тут придушишь его слегка, он и заговорит.
Индус поднял на О’Рэйли озадаченный взгляд.
— А чего его душить, если можно влепить разок, он и расколется?
— Но вас же даже звали так — «душитель»?
— Это что еще за дерьмо? Извините… Кто меня так звал? А!.. — вдруг догадался Сетх. — Теперь я понял. Да, уважаемый господин, меня звали «душитель». Но к службе это отношения не имело. Дело в том, что я очень неплохой борец. Не в общем смысле, а в спортивном. А в армии проводятся такие соревнования по боевым единоборствам. Там знаете как? Вы про бои без правил слышали? Ну, вот примерно такой коленкор… И я был в нашем подразделении чемпионом, можно сказать. Мне равных не было. — Сетх с гордостью указал на стенд, где стояли три золотых кубка с фигурами борцов. — А побеждал я чаще всего, применяя прием на удушение. Мне он казался всегда самым гуманным — не надо человека избивать до крови и выводить из строя грубым физическим вмешательством… Поймаешь на прием — жмешь потихоньку. Пока судья не остановит, а чаще этот, которого душишь, стучит тебе по руке. И все — бой закончен. Так что в этом смысле я — душитель, вы правы.
— Значит, я не так понял то, что Брюс говорил…
— Эх, Брюс!.. — Радж пожал плечами. — Да, теперь я уже совсем все понял. Значит, это он вам сказал про душителя… Вот что, он славный парень, и, раз уж у нас такой разговор, скажу — он звал меня здесь в свою команду. Я отказался, конечно. Он виду не подал, но наверняка обиделся — я тогда так и подумал. Послушайте! — Радж сильно сжал ладонь в ладони. Отпустил. — Вы ведь прекрасно понимаете, что те, кто прошел войну они к мирной жизни приспосабливаются с трудом. Вы же знаете, что, по статистике, дня не проходит, чтобы кто‑то из ветеранов не покончил жизнь самоубийством? Знаете? Тогда какие вопросы? Мне повезло — у меня большая семья и крепкая. Мне не дали тут особенно раздумывать и тосковать. Вот я в бизненсе, работаю, с вами беседую, на рыбок смотрю, деньги считаю. Убивать других или себя у меня никакого желания нет.
* * *
В доме Хасане стояла тишина, но не благостно‑умиротворенная тишина уик‑энда, а тишина напряженная, которая, кажется, в любой момент вдруг взорвется или почти истерическим криком, или женским пронзительным плачем, или звоном разбитого стекла… Нехорошая была тишина.
И Хурам Хасане после вчерашнего возвращения с Леборнами из поездки с осмотром их нового владения ходил мрачный и погруженный в себя. И было отчего — жена, позвонившая ему, когда они так расслабленно и изысканно дегустировали вино, сказала, что их сын Ариф снова сорвался. Хасане даже подробностей по телефону не стал узнавать — практически прервал поездку, сославшись на плохое самочувствие жены, завез Леборнов домой, и, поулыбавшись на прощание и сказав друг другу что‑то общепринято‑приятное, они расстались. Хурам, всю дорогу слушая восторженное щебетание Джейн и не всегда вовремя кивая головой в подтверждение ее слов, думал о том, что его ждет. Что его опять ждет! Сперва поиски сына в каком‑нибудь грязном притоне. Хорошо, если в том, хозяину которого давно заплачено вперед как раз на случай таких срывов Арифа. Кажется, это он позвонил Хасане домой. Надо будет взять сына, который, как всегда в таких случаях, станет улыбаться мерзкой пьяной улыбкой. И еще чего доброго полезет целоваться и выражать свою любовь и признательность. Да, вспоминал Хасане сочувственные монологи врачей, да, так лучше, чем если бы Ариф становился агрессивным и хватался за нож. Но все равно — мерзко. Мерзко, позорно, страшно. А самое главное — безвыходно.
Потом он привезет сына домой и уложит спать. Тот отключится, может, на десять часов, а может, и на сутки — кто его знает, какая доза там у него внутри, и чего — кокаина, героина, метамфетамина?.. И как наркотик на этот раз подействует…
Потом начнется ломка, и сын со слезами будет умолять только об одной дозе, только в последний раз. И жена будет биться в истерике, а Хасане пошлет садовника Пако за этой мерзостью… Через день‑другой ситуация вроде бы стабилизируется, чтобы потом повториться снова.
Хасане даже не считал деньги, которые потратил на врачей и дорогие лечебницы на берегу океана, — каждый доллар, потраченный на сына‑наркомана, для него был как знак поражения. А Хасане с детства не любил проигрывать и не любил оставаться в долгу. С теми, кому был должен — и по жизни, и в бизнесе, и деньгами должен, и чем‑то иным, — Хасане расплачивался точно и пунктуально. Поэтому его деловая репутация всегда была высока и поэтому с ним старались быть аккуратными — всем, кто с ним контачил, было известно, что Хурам ошибки прощает, хотя и с трудом, а попыток обмануть его — не прощает никогда.
