«Вы чего, дядя Олег?» – тоже привстал на полусогнутых, оттопырив кубическую задницу, ошарашенный негодяйчик, но Ведерников его не слушал. Впереди разверзалось, сияло окно, оказавшееся вдруг на сотню этажей выше, чем было в действительности. Внизу, словно кукольная мебель, белели новые кварталы спального района, мерцала разноцветным бисером автомобильная развязка, вдали, будто гигантская пишущая машинка, виднелась высотка, шпиль ее был подъеден мягким абрикосовым туманом. А прямо перед Ведерниковым причаливало надувное крепкое облако, оно слегка покачивалось и словно призывало ступить на упругий, комфортабельный борт. «Дядя Олег, упадете сейчас!» – дурным козлиным голосом заорал негодяйчик, и от этого крика Ведерников очнулся. Он корчился горгульей на самом краю своего инвалидного кресла, весь в горячей испарине, левая длинная культя застряла между косо вставшим колясочным колесом и ножкой стола.
ix
Ведерникову надлежало принять незамедлительные меры. Ему следовало предупредить Кириллу Николаевну о нависшей опасности, уговорить ее хотя бы ради собственного спасения отказаться от фильма. Разумеется, всего этого нельзя было объяснить по скайпу. В один прекрасный вечер, под шарканье темного ветра и страстный шепот листопада, Ведерников собрался с духом и предложил Кирилле Николаевне встретиться лично. В ответ глаза знаменитости, припухшие, сильно уменьшенные компьютерной камерой, устроенной так, что всегда выпирал бледный носорот, заблестели такой искренней радостью, что Ведерникова вдруг охватило предчувствие праздника.
Встречу назначили в маленьком парке, где никогда не бывало много народа. Само собой, для поездки требовалась Лида. Однако впервые в сознании Ведерникова Лида из верной тени превратилась в тяжелое, упрямое препятствие. И тут произошло то, чего не случалось во все долгие годы, пока Ведерников и Лида были вместе. Утром, когда за рыхлой шторой едва светало, Ведерникова разбудил яростный зуд мобильного телефона. Сперва он даже не узнал гортанного толстого голоса, глотавшего слоги вместе с какими-то вязкими комками. Оказалось, Лида заболела, слегла с температурой и не сможет приехать ни сегодня, ни завтра. Ведерников слушал, тут же забывая, про борщ и рагу в холодильнике, во что их перекладывать и сколько греть. В груди у него разрасталось беззаконное чувство свободы, на радостях он даже поговорил с перхающим и квакающим существом ласковее обычного.
Взволнованные сборы, во время которых все, что находилось ниже колен Ведерникова, было такое же валкое и ненастоящее, как и его наиболее надежные протезы, заняли полдня. Ведерников знал, что ему не поймать такси на улице, как это делала экономная Лида, и потому попросту вызвал себе машину по интернету. Водитель, толстый мужик в серой, на слоновью шкуру похожей джинсе, оказался добрый человек и сперва помог Ведерникову забраться на пассажирское сиденье, а затем аккуратно выгрузил его возле ажурных кованых воротец, полускрытых багряной неряшливой завесой одичалого винограда.
Парк оказался запутанный, затейливый, грязноватый. В изукрашенных фольклорных избушках продавали блины, тонкая девушка вела в поводу коренастого, словно обсыпанного пеплом, смирного конька, тут и там каменные мостики горбились над стоячей ярко-зеленой канавой, которая, сказать по правде, этого не стоила. Кириллу Николаевну Ведерников нашел на одной из скамеек возле выпуклого, будто капля, круглого пруда, над которым горизонтально нависали старые, в шрамах и мозолях, древесные стволы, и ближайший образовал над смуглой водной гладью удобное седло. Кирилла Николаевна, как и Ведерников, была одна: отчего-то при ней не оказалось ни Мотылева, ни помощницы Гали, сурово застегнутой до самого борцовского подбородка. Увидав подходившего Ведерникова, Кирилла Николаевна встала ему навстречу – и тут очаровательно споткнулась, рассыпав волосы из-под отскочившей заколки, но Ведерников подоспел ее подхватить.
Странное это было объятие, все из острых углов, не на земле и не в воздухе – и между Ведерниковым и Кириллой Николаевной вполне оставалось место еще для одного человека. У Ведерникова мелькнуло смутное чувство, будто они вот так вдвоем – всего лишь опалубка для чего-то пока не существующего, но такого, что непременно будет построено. Сразу Кирилла Николаевна высвободилась, мило извинилась, взяла Ведерникова под руку. Потертая заколка, отставив пружинистое крылышко, осталась лежать на пегом песке, привлекая бледным блеском голодных воробьев.
После Ведерников и Кирилла Николаевна еще раза три встречались в этом парке – и странно было, что заколку никто не подобрал, так она и лежала, мокрая, с заплаканными камушками, наполовину утопленная в потемневшем песке. Кирилла Николаевна, хоть и замечала свою потерянную вещь, но, казалось, избегала ее, торопилась куда-нибудь свернуть, то же самое делал и Ведерников: ощущение было такое, что если они заберут потускневший талисман, то как бы возьмут назад данное друг другу невысказанное обещание, снова станут совсем чужими, официальными людьми. Между тем Ведерников уже привык к душистой, ныряющей тяжести слева; вместе они выработали общую походку на четыре такта, и, хотя передвигались под руку довольно медленно, обоим казалось, будто они шагают скоро – как бы не только хромают враскачку, но одновременно едут в метро. Само время внезапно ускорилось: словно тронулся с места весь состав жизни, пошли, разгоняясь, тяжкие вагоны, развернулись пейзажи – и даже стрелки на всех циферблатах закрутились резвее, каким-то холостым свободным ходом, не успеешь оглянуться, а они уже отмахали сутки.
В первую встречу не удалось поговорить ни о чем серьезном. Кирилла Николаевна, страшно довольная тем, что Ведерников все-таки появился, принялась дурачиться, сразу полезла на опасную, всю в грубых черных струпьях, горизонтальную березу, под которой, быстро-быстро поводя упругими хвостами, плавали утки. Она хваталась за тряские ветви – то были целые деревья, росшие из материнского туловища, – и у Ведерникова всякий раз прохватывало в груди, когда она приставляла к живой ступне в плоской серебристой туфельке точно так же обутый протез. Разумеется, он полез тоже. Туша березы была широка и шершава, Ведерников едва не свалился, поехав подошвой на голом, оставшемся от мощного сука деревянном волдыре. Кирилла Николаевна хохотала, нарочно трясла подсохшие лиственные космы, потом неловко уселась на отполированную седловину, притихла, с натруженными туфельками у самой пыльной, точно сонным порошком присыпанной воды, с крапчатым листом в растрепанных волосах. Ведерников остался стоять и балансировать, странно воодушевленный, чувствующий себя капитаном парусного судна. Живая чернота, густая у противоположного, довольно плохонького берега, ближе к середине пруда расслаивалась, волновалась, дальше исчезала вовсе; сквозь собственную бледную тень на воде Ведерников наблюдал какие-то бурые ленты, мохнатые палки, смуглый блеск металла, по виду золота, но имевшего форму дверного ключа. «Как чудесно побыть самой по себе, отдохнуть», – тихо проговорила Кирилла Николаевна. Тотчас по направлению к ней принялась тяжко разворачиваться, вскапывая воду веслами, единственная на всем пруду грязно-белая лодка; за спиной крутившего головой и плечами гребца шатко вставала крупная женщина, в ее далеко отставленной руке щелкал и клекотал, снимая Кириллу Николаевну, красненький мобильный телефон.
