— Итак… — Я нервно оглядываюсь по сторонам. — Вот мы и остались вдвоем, Шон.
Он смотрит на меня большими голубыми глазами, и мне тут же хочется заплакать.
Я оглядываюсь, чтобы убедиться, что меня никто не слышал. Я хотела сказать: «Сэм».
Джастин поднимается на трибуну лекционного зала в подвальном этаже Национальной галереи. К нему обращены все лица, и он чувствует себя в своей стихии. Входит опоздавшая молодая женщина, извиняется и быстро садится на свободное место.
— Доброе утро, дамы и господа, благодарю за то, что пришли сюда, несмотря на дождь. Сегодня я расскажу вам о картине «Женщина, пишущая письмо». Терборх, голландский художник семнадцатого века, работавший в стиле барокко, сделал модным этот жанр — картины с письмами. «Женщина, пишущая письмо», как, впрочем, и другие картины на эту тему, особенно нравится мне еще и потому, что в наше время личные письма, кажется, почти забытый жанр. — Он замолкает.
Почти, но не совсем, ведь мне кто-то посылает записки.
Он сходит с трибуны, делает шаг к аудитории и подозрительно вглядывается в толпу. Прищурившись, он изучает лица сидящих перед ним людей. Внимательно осматривает ряды, зная, что где-то здесь может находиться таинственный автор записок.
Чей-то кашель выводит его из оцепенения, и он возвращается к реальности. Он волнуется, но продолжает с того места, на котором остановился.
— Сейчас, когда личные письма — почти забытый жанр, эта картина напоминает нам о том, как великие мастера золотого века умели изображать едва различимые переливы человеческих чувств, связанных с этим, казалось бы, обыденным занятием. Терборх не единственный художник, разрабатывавший эту тему. Я не могу не упомянуть имена Вермеера, Метсю и де Хоха — все они написали прекрасные картины, изобразив людей читающими, пишущими, получающими и отправляющими письма, о чем я рассказал в книге «Золотой век голландской живописи: Вермеер, Метсю и Терборх». У Терборха написание письма служит центром, вокруг которого разворачиваются сложные психологические коллизии. Его работы — одни из первых, где влюбленных связывает тема письма.
Во время первой части этой тирады он рассматривает опоздавшую молодую женщину, во время второй — ее соседку, пытаясь понять, не улавливают ли они в его словах скрытый смысл. Он едва не смеется над своим предположением, что спасенный им человек находится в этом зале и что это непременно молодая привлекательная женщина. И спрашивает себя, как же ему выпутаться из создавшейся ситуации.
Я толкаю коляску Сэма на площадь Меррион, и мы немедленно переносимся из георгианского центра города в другой мир, затененный вековыми деревьями и очерченный многоцветной листвой. Осенние листья, оранжевые, красные и желтые, застилают землю и с каждым легким дуновением ветра подпрыгивают, как стайка любопытных малиновок. Я выбираю скамейку на пустынной тропинке и поворачиваю коляску Сэма так, чтобы он смотрел на меня. Слышу, как трещат ветки в кронах деревьев, как будто там строят дома и готовят обед.
Я наблюдаю за тем, как Сэм тянет шейку, чтобы разглядеть листья, которые все еще цепляются за свою ветку, расположенную высоко над ним. Он указывает крошечным пальчиком на небо и что-то лопочет.
— Дерево, — говорю я ему, и он улыбается мне в ответ, становясь невероятно похожим на свою мать.
Меня словно пнули ногой в живот. Чтобы отдышаться, мне требуется время.
— Сэм, пока мы тут, нам нужно кое-что обсудить, — говорю я.
Его улыбка становится шире.
— Мне нужно перед тобой извиниться, — я прочищаю горло. — В последнее время я не уделяла тебе много внимания, правда? Дело в том, что… — Я замолкаю и жду, пока мимо нас пройдет какой-то мужчина, прежде чем продолжить: — Дело в том… — Я понижаю голос. — Я не могла найти в себе силы посмотреть на тебя. — Его улыбка становится еще шире, и я умолкаю.
— Давай, иди ко мне. — Я наклоняюсь, откидываю одеяльце и нажимаю на кнопку, чтобы расстегнуть предохранительные ремни. Вынимаю его из коляски и сажаю на колени. Он теплый, и я крепко прижимаю его к себе.
Утыкаюсь носом в макушку и вдыхаю сладкий запах его тонких шелковистых волос. Тельце такое пухлое и теплое, что мне хочется сжать его еще крепче. — Дело в том, — шепчу я ему в макушку, — что мое сердце разбилось, если бы я смотрела на тебя, обнималась с тобой, как раньше, потому что каждый раз, видя тебя, я вспоминала о том, что потеряла. — Он смотрит на меня и что-то лепечет в ответ. — Хотя как я вообще могла бояться на тебя смотреть? — Я целую его в нос. — Нельзя было вымещать это на тебе, но ты не мой, и это так тяжело. — Мои глаза наполняются слезами, и я позволяю им пролиться.
— Мне хотелось, чтобы у меня был маленький мальчик или девочка и чтобы при виде его улыбки люди тоже говорили:
«Смотри, вылитая мама», чтобы у ребенка был мой нос или мои глаза, потому что разные люди часто говорят, что я похожа на свою маму. И мне так приятно это слышать, Сэм, очень приятно, ведь я скучаю по маме, и мне всегда хочется быть живым напоминанием о ней. Но смотреть на тебя — это совсем другое. Я не хотела каждый день вспоминать о том, что потеряла своего ребенка.
— Ба-ба, — говорит он. Я хлюпаю носом:
— Ба-бы больше нет, Сэм. Шон, если бы родился мальчик, Грейс, если девочка. — Я вытираю нос.
Сэму не интересны мои слезы, он отворачивается и смотрит на птичку. Снова вытягивает пухлый пальчик.
— Птичка, — говорю я сквозь слезы.
— Ба-ба, — отвечает он.
Я улыбаюсь и вытираю слезы, хотя от этого они текут еще сильнее.
— Но теперь нет ни Шона, ни Грейс. — Я обнимаю его покрепче и даю волю слезам, зная, что Сэм никому не расскажет о моей слабости.
Попрыгав, птичка взлетает и исчезает в небе.
— Нет ба-бы, — говорит Сэм, вытягивая руки ладошками вверх.
Я смотрю, как она улетает вдаль, — пылинка на фоне бледно-голубого неба. Мои слезы высохли.
— Нет ба-бы, — повторяю я.
— Что же изображено на этой картине? — спрашивает Джастин.
Все молча рассматривают слайд.
— Начнем с очевидного. Молодая женщина сидит за столом и мирно пишет письмо. Мы видим, как перо двигается по бумаге. Мы не знаем, кому она пишет, но по ее мягкой улыбке можем предположить, что любимому, а возможно, и любовнику. Голова склонилась над письмом, открывая изящный изгиб шеи…
Сэм снова сидит в коляске и рисует синим карандашом круги или скорее с силой ставит на бумаге точки, так что кусочки грифеля разлетаются во все стороны. Я тоже достаю из сумки ручку и бумагу. Беру в руку перьевую ручку и представляю, что слова Джастина доносятся до меня из здания на той стороне улицы. Мне не нужно видеть «Женщину, пишущую письмо»: после нескольких лет напряженных занятий Джастина в колледже и его работы над книгой она навеки отпечаталась у меня в мозгу. Я начинаю писать.
