И в голове один и тот же клубок сердитых мыслей, все вертится и вертится, не переставая. Как заведенный. Если бы не Марк, не уехала бы Жанна, осталась бы с ней как миленькая. Никуда бы не делась! Выбора бы у нее не было! То есть сделала бы правильный выбор, не стала бы служить попусту этому своему… Да разве для этого дочь растишь, чтобы ее как подстилку и служанку использовали?
А, да что уж теперь… Надо разорвать этот клубок, чего его мотать попусту. Ничего не изменишь, дело сделано. Жанна при службе, а Марк здесь. Расположился, как у себя дома. Душеспасительные беседы ведет. Разглагольствует на темы добра и зла, о прощении толкует. И ничего не поделаешь, приходится выслушивать. Ему теперь можно, конечно. Это она на щите, а он со щитом. Наказание для нее — этот Марк.
Знала бы, что все так получится, не взяла бы его тогда из детдома. И потом бы не соблазнилась на грех, все равно бы вытащила Юлика из той страшной истории. А теперь вот оно — возмездие. Явилось, не запылилось в самый бедовый момент.
Ох, как она не хотела его в семью брать! И ведь имела законное право — не хотеть. Потому что — чего ради? Он был для нее никто, и звать никак.
Марик был сыном брата Сережи, с которым они были погодками и росли вместе до школьного возраста. Жили хорошо, и семья была вполне обеспеченной, отец работал главным инженером крупного металлургического комбината. Помнится, соседи в доме уважительно называли ее и Сережу — дети Сосницкого.
В этой квартире и жили, кстати. В этой комнате, где она сейчас валяется, родительская спальня была. По тем временам такая квартира считалась роскошной жилплощадью, не каждая семья могла на подобное трехкомнатное полнометражное счастье рассчитывать. Мама не работала, занималась домом, детьми. Отец редко бывал дома, занятой человек, при должности. Обеспеченная семья, прекрасное счастливое детство, все это у них было. Пока гром среди ясного неба не грянул. То есть пока отец не воспылал страстью к молоденькой секретарше, да так сильно воспылал, что готов был с должностью проститься и переехать с объектом своей страсти в забытый северный городок, на такой же комбинат, но только простым инженером.
Да, плохое и грустное никогда не стирается из детской памяти. Невозможно забыть, как мама рыдала громко, с истерикой, не обращая внимания на детей, сидящих рядком на диване. И как ходила к партийному начальнику на комбинат, и ее, маленькую, за собой тащила. И в кабинете у партийного начальника тоже рыдала и пила воду из граненого стакана, проливая ее на подол крепдешинового платья. Лицо у начальника было красное, и он все время вытирал его клетчатым платком и повторял без конца одну и ту же фразу — ну что вы, зачем при ребенке?.. Мама оборачивалась на нее с досадой, успокаивалась на минуту, а потом опять. Начальник в конце концов не стерпел и голос повысил, пропел петушиным фальцетом: не надо при ребенке, прошу вас!
Хотя зря старался, чего уж там. Она к тому времени перестала быть ребенком, повзрослела в одночасье. Особенно после того, как услышала ночной разговор мамы с отцом. Сережа мирно спал в своей комнате, а ей понадобилось по ночной нужде выйти, и услышала, как они разговаривают на кухне.
— Ничего нельзя изменить, Тоня. Все уже решено. Я уж и с работы уволился. Ничего нельзя изменить, прости.
— Да не нужно мне твоего «прости», подавись ты им… Что я его, детям на хлеб вместо масла намажу? Как мы жить будем, ты подумал? На что, на какие средства? Я после института ни дня не работала, кто меня без стажа возьмет?
— Ничего, с работой я помогу. На комбинат тебя возьмут, у меня хорошие отношения с начальником отдела кадров.
— Кем возьмут? Уборщицей?
— Зачем же уборщицей? В плановый отдел возьмут.
— Да я же ничего не умею!
— Научишься, Тоня. Ничего страшного. У нас в стране все женщины работают, ни одна еще от голода не умерла.
— Господи, какая же ты сволочь, сволочь… Как же я тебя ненавижу.
— Я понимаю, Тоня, как тебе трудно принять новую жизнь. Но что делать, надо смириться. Я ни в чем перед тобой не виноват.
— Не виноват?! Ты — не виноват?!
— Да, я не виноват, что разлюбил тебя. Но все равно — прошу у тебя прощения. Скорее за доставленные неудобства, чем за то, что разлюбил. И я буду помогать, конечно. И алименты, само собой, и кроме алиментов чем смогу. И вообще, я хотел с тобой один важный момент обсудить, Тоня. Да, тебе будет трудно одной с двумя детьми, я понимаю, конечно.
— Да что мне от твоего понимания, легче, что ли?
— Нет, не легче. Но ты послушай… Только не принимай сразу в штыки, ладно?
— Ну, ну, говори.
— Я Сергея к себе взять хочу. А Леночка с тобой останется. По-моему, так будет справедливо.
— Справедливо? Да о чем ты? О какой справедливости вообще можно говорить, когда они брат и сестра? Думай, что говоришь!
— Я долго думал, Тоня. Да, так будет лучше. И в конце концов, не на веки же мы их разлучаем. В гости будут ездить друг к другу.
— В гости?! Родные брат и сестра — в гости? Думай, что говоришь!
— Тоня, не надо… Ты сейчас на эмоциях и не можешь принять решения, я понимаю. Но ты подумай, Тоня… Так будет лучше для всех нас. Мальчику нужно мужское воспитание, ему будет трудно расти без отца.
— А Леночке легко будет расти без отца?
— Девочке всегда проще с матерью, а мальчику…
— Да пошел ты! Знаешь куда?
— Знаю.
— Убирайся отсюда, сволочь! Подлец!
— Да, я уйду сейчас. А ты подумай…
Она стояла под дверью кухни — ни жива ни мертва. Потом, когда за рифленым стеклом кухонной двери замаячила тень отца, побежала в свою комнату на цыпочках, унося свое детское горе. Бросилась на кровать, закрылась с головой одеялом…
В ту ночь она, как и мать, стала женщиной, которую предали. От слез не могла дышать, обида тряслась в теле ознобной лихорадкой. К утру и впрямь заболела — была вялой и горячей, бормотала что-то несвязное, закатывала глаза. Мать вызвала «Скорую», и та увезла ее в детское отделение районной больницы. Лечили долго — сами не знали от чего. Признаков простуды не было, а температура долго еще держалась. Тогда еще не умели все списывать на психосоматику.
Вышла из больницы — отца уже не было. Уехал. И Сережу с собой увез. Потом звонил, правда, пытался что-то объяснить в трубку. В больнице, мол, карантин был, меня к тебе не пустили, дорогая доченька. Надеюсь, приедешь ко мне на каникулы. Сережа тебе привет передает. Голос у отца был сильно виноватый, но она от этого еще больше обиделась. Послушала его и, не сказав ни слова, положила трубку. Мать одобрительно кивнула и улыбнулась ей благодарно и хотела обнять, но она вырвалась, убежала к себе. Не нужны ей были объятия. И солидарность тоже не нужна была. Потому что свое горе всегда горше другого горя, и не надо примешивать одно к другому. Это радость может быть разделенной, а горе — не всегда. Зависит от характера человека. Да, у нее с детства был трудный характер.
