В результате произошла смена директора императорских театров. «После князя Тюфякина
[1745] назначен был директором Аполлон Александрович Майков
[1746]». Однако, с сожалением, следует уточнить, что «под управлением Майкова положение артиста было крайне незавидное. Произвол царил над его личностью безгранично»
[1747]. Как говорится, «из огня да в полымя…».
«В это же время Милорадович был назначен президентом Театрального комитета… Этому комитету поручено было преобразовать театральную дирекцию, и участь моя зависела уже от Милорадовича.
Он позвал меня и спросил, почему я хочу оставить службу при театре.
Я откровенно сознался, что, бывши секретарем князя Тюфякина, я, конечно, встречу везде неблаговоление.
— Напрасно вы это думаете, — сказал граф (он со всеми говорил вы). — Вы очень нужны и полезны для театра. Вы уже много и написали для него. Я бы очень желал, чтоб вы остались у меня. Предлагаю вам прибавку по 600 рублей.
…Я поклонился и хотел уйти, но граф еще удержал меня, взяв за медаль 1812 года.
— Я читал ваш формуляр. Знаю, что вы получили 10 ран, так мне бы очень было приятно сохранить при себе такого ветерана», — вспоминал Рафаил Зотов
[1748], ополченский офицер 1812 года и автор мемуаров на эту тему
[1749].
«Разумеется, с самых первых дней существования комитета оказалось, что он весь сосредоточен в лице графа Милорадовича и что директор театра вполне в его распоряжении. Все действия по управлению представлялись комитету, но решал их один граф и в случае каких-либо возражений или замечаний прочих членов объявлял высочайшую волю как генерал-губернатор, облеченный доверенностью монарха. Впрочем, подобные возражения редко и случались…
Я, как солдат 1812—1814 годов, невольно привлечен был к графу Милорадовичу военной его славой. Теперь же, увидев из ежедневных опытов всё благородное прямодушие этого рыцаря без страха и упрека, вполне покорился этому влиянию»
[1750].
Но разве и тут можно обойтись без противоположного мнения?
«Милорадович, который столько тешился всем театральным и так презирал его, с правителя канцелярии своей Хмельницкого взял клятвенное обещание не писать более комедий; лучше запретил бы он ему воровать. Когда уличенный в лихоимстве Хмельницкий был с бесчестием отставлен, то нарушил клятву и снова принялся авторствовать»
[1751].
Уточним, что «в лихоимстве» Хмельницкий был обвинен уже после смерти графа, однако полностью оправдан и награжден орденом Святого Владимира 2-й степени. Хотя было бы наивно считать, что в театральной жизни тогда всё было прекрасно.
«Однажды был спектакль в Театральной школе, и Каратыгин
[1752] во время антракта сидел в другой зале на лавке, разговаривая и болтая ногами. В эту минуту пришел директор Майков, все встали, один Каратыгин остался в прежнем положении. Майков оскорбился этим неуважением, подошел к нему и спросил: почему он не встал по примеру других? "Потому что я здесь не по службе и не на службе, — отвечал Каратыгин, — я приглашенный гость". Майков рассказал это графу Милорадовичу, и тот отправил Каратыгина под арест»
[1753].
«Все начали советоваться, как поступить в таком случае, и решили, чтобы матушка наша лично просила графа Милорадовича о помиловании. Катенин
[1754] тут же написал прекрасную просьбу, и матушка вместе с Колосовой
[1755] поехали к Милорадовичу.
Этот храбрый генерал, герой 1812 года, русский Баярд, как его называли, имел репутацию доброго человека. Хорошенькие девушки и миловидные женщины пользовались постоянно его благосклонностью, перед ними русский Баярд готов был преклонить колено с рыцарской любезностью…
Матушка наша, поддерживаемая Колосовой, едва могла войти в приемную графа. Он вышел; мать бросилась к его ногам и, рыдая, подала ему просьбу. Русский Баярд грозно закричал ей:
— Меня слезы не трогают, я видел кровь!
Эта неуместная фраза была сказана со строгим выражением лица и с полным убеждением, что он сказал очень умно. Что он видел кровь, в этом, конечно, никто не сомневался, но какое же это имело отношение к слезам отчаянной матери, пришедшей умолять о пощаде своего сына? Такую фразу приличнее было бы слышать от глупого цирюльника, чем от генерал-губернатора.
Он начал читать просьбу и еще более обнаружил негодования, ударил рукой по бумаге и сказал:
— Вот за это одно слово его надо отдать в солдаты!..
Русский Баярд на этот раз сказал решительную нелепость. Мать подает просьбу о помиловании сына. Что бы ни было написано в этой просьбе, ее сын ни в каком случае не может быть тут ответчиком, но и французские рыцари были люди безграмотные, мудрено ли, что и наш русский Баярд не сумел понять смысла поданной ему просьбы.
Мать наша от слез и душевного страдания ничего не могла говорить; Колосова упрашивала Милорадовича, и наконец Баярд умилостивился, начал успокаивать матушку и, посадив ее, тут же прибавил, что этот урок был нужен молодому либералу, который набрался вольного духу от своего учителя Катенина, и что нынешний же день он велит его освободить. Матушка воротилась несколько успокоенная обещанием графа.
