«Идут заседания комитета для пересмотра цензурного устава, — записывал Никитенко 16 февраля. — Много толков, много изменений. Все это составляет хаос, который надо привести в стройный вид и ясное выражение. Князь Вяземский в данном случае умно и благородно смотрит на вещи, но за этот последний труд не берется». С грустной усмешкой прощался Вяземский с давней мечтой быть «советником царю», «положительным государственным человеком», которого угадывал в нем Гоголь… Совместить желание дать литературе дышать свободно и в то же время вернуть ее на пути, проложенные Жуковским и Пушкиным, оказалось невозможно. Мириться с неустраивавшим его положением дел в правительстве Вяземский не собирался — и в глубине души он был даже рад тому, что все козыри оказались на руках его политических противников: это был прекрасный повод вырваться на свободу… Он вспоминал, что писал когда-то не то Дашкову, не то Блудову: «В свете чем выше поднимаешься, тем более человеку, признающему за собой призвание к делу, выходящему из среды обыкновенных дел, должно быть неуязвимым с ног до головы, непроницаемым, непромокаемым, несгораемым, герметически закупоренным, и к тому же еще иметь способность проглатывать лягушек и при случае переваривать ужей». У него самого таких способностей не было никогда.
23 марта 1858 года Норов и Вяземский подали прошения об отставке. На вопрос императора о причине князь ответил: «Я предпочитаю воевать с цензурой как писатель, а не как ее начальник». На самом же деле министр и его заместитель поступили в полном соответствии со старым этическим кодексом несогласного с государем верноподданного. Норова сменил попечитель Московского учебного округа, в прошлом томский губернатор и директор Горного корпуса Евграф Петрович Ковалевский; Вяземского — его давний знакомый Николай Алексеевич Муханов. «Сей час мы получаем известие об отрешении Брока (министр финансов. — В. Б.), Норова и Вяземского, — ликовал в «Колоколе» Герцен. — Это большое торжество разума, большая победа Александра II над рутиной».
Так завершился трехлетний «руководящий период» в жизни Вяземского — и вся его служебная эпопея, начавшаяся еще в допожарном 1807 году. Отныне он был свободен от официальных обязанностей, если не считать деятельности в Сенате, Государственном совете, Академии наук и научных обществах. Отставка была почетная, князь сохранил расположение государя… Но итоги были подведены Вяземским еще 24 июня 1857 года, в Петергофе — тогда он написал стихотворение «Уныние», второе свое «Уныние» после варшавского шедевра 1819-го:
К чему скорбеть? Надеяться напрасно —
Что было — было, прошлое — прошло,
Что будет впредь? Как знать? Одно нам ясно:
Жизнь мимо идет, с ней добро и зло.
Я не хвалюсь смиренностью моею,
Не мудрости моей смиренность дочь,
Могу ль сказать, что я духовно зрею?
Нет, вижу я, что наступает ночь.
Уж подвиг мой окончен. Неудачен,
Хорош ли он? Здесь не об этом речь.
Но близок час, который предназначен
И ношу дня пора мне сбросить с плеч.
…В октябре 1857 года, в последние месяцы службы, ему выпала командировка в Москву. Князь навещал в клинике избитых полицией университетских студентов, был на нескольких показательных лекциях, докладывал императору о состоянии гимназий, посещал старых друзей и знакомых — генерала Ермолова, Сушкова, Шевырева, графиню Ростопчину, съездил на могилы отца и матери… В свободный день, 19 октября, он приехал в печальное, запустевшее Остафьево. Отстоял обедню, был на крестьянской сходке… Усадебный дом, некогда оживленный, веселый, ныне был пуст, обветшал. Погода стояла ясная и холодная. Под ногами трепетали опавшие листья. Пруд уже подернулся первым льдом, крестьянские мальчишки с хохотом гоняли по нему кубари. Вяземский бродил по аллеям старого парка, и скоро к глазам его подступили слезы. Ему казалось, что его обступают тени ушедших, шепчут о чем-то, не то ободряя, не то упрекая…
* * *
28 мая 1858 года старый знакомый Вяземского по московским литературным салонам Степан Петрович Шевырев отправил князю письмо. Прочитав его, Вяземский вздохнул: ну вот, опять Шевырев принялся за старое… Еще в 1850-м, после памятного московского обеда в честь Вяземского, Шевырев неожиданно предложил князю стать его биографом. Вообще-то он был не первым, кто заговорил с Вяземским на эту тему. Еще в 1838—1839 годах давний приятель князя, библиофил С.Д. Полторацкий, начал собирать материалы по родословной Вяземских. Но Полторацкий — это все же свой, близкий, и, может, именно поэтому его работа продвигалась довольно вяло и в конце концов заглохла. Шевырев же был хоть и знакомым Вяземского, но не своим: в узкий круг приближенных он не входил. О его предложении Вяземский вскользь упомянул в стихотворении «Одно сокровище»: «Мой биограф, — быть может: Шевырев.»,. Некоторое время он раздумывал над словами Шевырева — вот и сбывались его тайные мечты, туманные фразы о будущем исследователе… Улыбался невольно… Потом улыбка сошла. Как это грустно… словно патент на близкую смерть… Он и не знал, благодарить Шевырева или обижаться на него… Но Шевырев хотел не просто составить биографию Вяземского, а написать нечто вроде «Разговоров с Гёте» Эккермана: «Желаю написать его биографию при жизни его и под его диктант»… Для этого, по плану Шевырева, Вяземский должен был переселиться в Москву, где вокруг него собралась бы молодежь «и стала бы трудиться». Такой вариант князю решительно не понравился, и идея биографии временно заглохла… Уже в декабре 1855 года инициативу у Шевырева перехватил заочно знакомый Вяземскому историк Степан Иванович Пономарев. Но тут Вяземский легко отговорился тем, что его «нынешняя оффициальность» может дать повод подумать, что он просто хочет таким образом поднять свой писательский престиж.
И вот от «оффициальности» ничего не осталось, и Шевырев снова просит: «Дайте мне средства быть Вашим биографом… Вы теперь старшее звено, связующее всю нашу литературу. Около Вашей биографии скуется вся наша словесность, за исключением разве Ломоносова да Кантемира». Но и теперь Вяземский непреклонен: собирать воедино «летучие листки», на которых писана его судьба, еще рано (да и возможно ли это вообще?..). Биографии пишутся после смерти их предмета… Он благодарит Шевырева и мягко отказывается от титула «старшего звена».
Впрочем, Степан Петрович оказался очень настойчивым: он не оставлял попыток разговорить «старшее звено». В 1861 году Шевырев уже в третий раз предложил Вяземскому надиктовать свои мемуары, «Если бы Вы положили, по порядку времени, продиктовать каждый день одну, две, три странички — ведь в год составилось бы сокровище, — убеждал Шевырев князя. — Вы так всегда любили этот род литературы на Западе и сами ощущали его недостаток у нас… Я бы охотно превратился… в Ваше перо, чтобы передать потомству все то, что хранит ваша память заветного об нашей прежней литературе».
Но эта идея снова не вызвала у Вяземского энтузиазма. В 1864 году Шевырев умер…
Постоянная занятость по службе и при дворе, конечно, сказывалась на творческой плодовитости старого князя не лучшим образом: в 1856 году — всего восемь стихотворений, из которых удачами стали лишь «На церковное строение» и «Сельская церковь», в 1857-м — и того меньше, шесть (лучшее — цитировавшееся выше «Уныние»). А в свободном от службы 1858-м — резкий взлет, 21 стихотворение, в том числе такие значительные, как «Чертог Твой вижу, Спасе мой…», «Очерки Москвы», «Александру Андреевичу Иванову», «На смерть А.А. Иванова», «Лес горит», «Молитвенные думы»… Наслаждаясь свободой, он в мае 1858 года едет опять в Остафьево, летом живет в Петергофе и на даче Лесного института, где встречает 66-летие, а 2 августа уезжает на воды в Карлсбад. 9 августа через Кенигсберг приехал в Берлин, где навестил Карла Фарнхагена фон Энзе. Фарнхаген описал состояние князя как «погасшее»: «Ему больше не к чему приложить прежнее усердие». 12-го Вяземский еще раз был у своего немецкого друга за обедом, целый час они обсуждали светские новости. Эта встреча оказалась для них последней — через два месяца Фарнхаген фон Энзе умер.
