В поезде я, как ни старался, так и не заснул. Думал о тебе, дорогая моя, злился на себя за то, что снова поехал отдыхать без тебя… Чувствовал же, что буду отдыхать один, еще в январе чувствовал, но надеялся, что ошибаюсь. Ладно, не будем об этом. Я понимаю, что другого варианта не было. Если бы мы оба отменили свой отпуск, Ирочка переживала бы еще сильнее. А ты переживала бы, если бы оставила в Москве больную сестру. Вот скажи мне, драгоценная моя, что толку быть Вольфом Мессингом, если не можешь толком спланировать свой собственный отдых? Ну почему я не знал, что Ирочка заболеет? Сапожник ходит босиком, вот почему. Иногда я думаю, что лучше бы уж мой дар показывал мне все, что касается меня самого, все до мелочей, и не показывал бы всего остального. Так мне было бы легче жить. Наверное. Но что поделаешь, придется жить с тем, что есть. Хотя, конечно, очень обидно, что в этом году у нас дважды сорвался совместный отдых. То я заболел, то Ирочка. «Ничего-ничего, — говорю себе я. — Пусть это будет самой большой неприятностью. Зато в следующем году…» Я говорю это «в следующем году» с таким же чувством, как говорят: «Лешана габаа бирушалаим габнуя»
[83]. В следующем году мы непременно станем отдыхать вместе, это говорю тебе я — Вольф Мессинг!
На последних выступлениях меня чаще обычного спрашивали, будет ли война. Какая-то тревога относительно войны появилась в последнее время
[84]. В поезде я попытался проникнуть в будущее на много лет вперед. Увидел середину будущего века. Это время, совершенно непохожее на наше. Всего сто лет разницы, а впечатление такое, будто это совершенно другой мир. Я многого не понял, а о многом не хочу писать в письме, пусть и передаваемом через надежного человека, но спешу тебя обрадовать, дорогая моя. На нашем веку больше не будет войн. И вообще Вторая мировая война станет последней мировой войной. Будут еще войны, причем довольно крупные, но мировой войны не будет. Люди поумнели и сделали выводы. Хотя если бы поумнели как следует, то совсем бы не воевали. Но это в идеале, а идеалы, как известно, недостижимы.
Наша маленькая Касриловка
[85], окруженная врагами, тоже будет процветать, хоть и это процветание будет даваться с трудом. Когда враги поймут, что Касриловка им не по зубам (хвала Богу нашему!), они перейдут к партизанской войне — станут убивать исподтишка, взрывать, запугивать. Но ровно через семьдесят лет во главе Касриловки станет человек по имени Ицхак, которому удастся принести на ее многострадальную землю мир. Он еще не родился, а я уже вижу благие последствия его дел. Разве это не чудо?
Я много чего увидел в ту ночь, благо настроение было соответствующим и в купе я ехал один. Вот спешу поделиться новостями с тобой, драгоценная моя. Сейчас пишу эти строки и слышу твой голос: «Ах, что мне до того, что будет, когда нас не будет!» Но я-то знаю, что тебе есть до этого дело, а говоришь ты так только в шутку. Но скажу тебе и о ближайшем будущем. Вот, например, у нас больше не будут строить красивых домов, которыми тебе так нравится любоваться. Очень скоро, уже в следующем месяце, красоту назовут «излишеством» и начнут строить серые унылые коробки
[86]. Придется нам с тобой любоваться тем, что уже построили, и время от времени наведываться в Ригу. Здесь очень много красивых домов. И пускай не все они в хорошем состоянии, любоваться это не мешает. Напротив, ощущаешь благородный дух старины. Всякий раз, прогуливаясь по Риге, я вспоминаю Лодзь. Видела бы ты Лодзь, драгоценная моя! В годы своего расцвета то был большой многолюдный город, не уступавший самой Варшаве. В Варшаве сидели президент и правительство, а в Лодзи делались дела. Видела бы ты Петрковскую улицу, прямую как стрела, длинную-предлинную и застроенную красивыми домами! Не было богача, у которого на Петрковской не было дома, и каждый старался перещеголять соседей. Может, когда-нибудь нам удастся побывать там и ты увидишь эту красоту своими глазами, любимая моя.
Одной архитектурой дело не закончится. Штолмана
[87] тоже станут критиковать. Ты знаешь, как я отношусь к нему. Не могу по этому поводу не вспомнить поговорки: «По мертвому льву зайцы прыгают без страха». Мой отец, да будет благословенна его память, когда нанимал работников (нанимал, если дела шли хорошо, если плохо — то мы сами собирали урожай) всегда спрашивал их об их прежних хозяевах. Тех, кто отзывался о хозяевах дурно, отец прогонял со словами: «Неблагодарность — худший из пороков человеческих». Не думай, дорогая моя, что это мне приснилось. Подожди, и ты убедишься в моей правоте.
Будущий год будет неспокойным годом, но нас с тобой, слава Богу, это не коснется. Неспокойно будет за границей, а у нас все будет тихо. Остальные новости мы обсудим, когда я вернусь, драгоценная моя. Я так люблю обсуждать с тобой что-либо. Когда обладаешь таким даром, как мой, непременно хочется обсудить увиденное. Надеюсь, что тебе никогда не надоест меня слушать.
В Кемери
[88] мне нравится. Я устроился хорошо, всем доволен. Персонал мил и услужлив. Недостатков пока не заметил. Здесь красиво — сосны, море. Ничего необычного, но здесь это выглядит как-то особенно хорошо. Гуляю с удовольствием. Гуляю много, дышу морским воздухом, смотрю на море. Встретил здесь Лазаря
[89] Утесова. Мы обедаем за одним столом, и это очень удобно. Когда рядом Утесов, на меня никто не обращает внимания, а мне только этого и надо. Попробовал обмазываться целебной грязью, но после первого же сеанса на коже выступила сыпь. Грязи пришлось отменить, и это к лучшему. Мне не очень-то понравилось лежать обмазанным грязью и завернутым в какое-то подобие тахрихина
[90]. Главное мучение этой процедуры состоит в том, что надо лежать неподвижно. Лазарь (ты же знаешь, какой он шутник — шутит буквально надо всем) называет обмазывание грязью «репетицией похорон». Кроме того, от запаха этой грязи сразу же хочется курить, и мучения мои удваивались. Нет уж, я лучше стану пить водичку и гулять. Некоторые из отдыхающих рискуют купаться в осеннем море. На них смотрят как на героев, хотя сам я склонен считать их сумасшедшими. Не могу понять, какое удовольствие можно испытывать от такого купания.
