На четвертый день Петкунас встревожился. На пятый, заложив Чашу в белый непрозрачный пластиковый мешок, отправился в банк, где у него был депозитный сейф. Это был не тот банк, где Лео держал свои основные счета, а другой. В сейфе этого банка Лео хранил кое-какие документы и драгоценности. Сейф он в свое время взял специально немаленький — строго говоря, ему такой был совсем не нужен, но он слышал, что небольшие сейфы чаще становятся объектами взломов и всякого рода банковских афер — поскольку в маленьком сейфе типа ящика клиенты банка обычно хранят деньги. Так это или не так — Петкунас, конечно, не знал, но сейф на всякий случай выбрал не самый большой и не самый малый, а средний — береженого бог бережет. И ходил он всегда в банк к своему сейфу со свертком в руках — даже тогда, когда то, что он должен был в сейф положить, легко умещалось в кармане, — ни к чему банковским работникам даже иметь представление о том, что именно в сейфе у Петкунаса.
На этот раз, однако, был как раз такой случай, когда сверток под мышкой был не муляжом, и Петкунас позаботился взять с собой бумаги, чтобы, оставив в сейфе Чашу, набить ими мешок — иначе будет заметно, что оставлено нечто объемное.
Когда Петкунас вышел из банка, на душе у него стало полегче: по крайней мере, если кому и придет в голову его грабить — непосредственной опасности для Чаши теперь нет.
Ожерелье Петкунас тоже спрятал — было у него во дворе дома такое надежное место. В банк нести он его не захотел — пусть будет под рукой. Вручать его Лизетте прямо сейчас тоже смысла не было — ситуация с ней была, увы, неблагоприятная.
Леонас давно замечал некоторое охлаждение жены — и в быту, и в интимных отношениях. Но если раньше Лизетта хоть как-то это маскировала, ссылалась то на неважное самочувствие, то на усталость — в общем, обычные для любой женщины отговорки, то теперь она отвергала любые притязания Леонаса на близость прямо и грубо. С точки зрения Леонаса — слишком грубо и слишком прямо. Петкунас считал себя житейски достаточно мудрым человеком, и если у супругов, которые живут вместе уже лет двадцать пять, начинаются какие-то нелады — так это скорее правило, чем исключение. Ревность Петкунасу была не очень знакома — во всяком случае, он точно знал не одного парня и не двух, с кем Лизетта была до него… Ну так что ж? Хороший товар от употребления не испортится… И теперь, в зрелом возрасте, Петкунас смотрел на нечастые увлечения Лизетты вполне прагматично: если соблюдены все приличия и правила, то все остальное — это дело их двоих, и никого больше. В случае со Стависким к этому прибавлялось еще и то немаловажное обстоятельство, что Ставиский был ценный бизнес-партнер, чего уж тут говорить!
Что же касается Лизетты, она все отлично понимала и всегда умела устраивать свои сердечные дела так, чтобы они не беспокоили мужа. Однако в последние дни, когда Грег перестал появляться, с Лизеттой что-то случилось. Что — она и сама не понимала толком, но смутное беспокойство внутри нарастало, становилось мучительным. Отчего оно? Муж находился в хорошей форме, и настроение у него было отменное, и дела вроде бы шли на лад. У самой Лизетты тоже ничего плохого не происходило — более того, в компании, где она работала бухгалтером, ей обещали повышение и серьезную прибавку к зарплате… Дочь? Дела Кэтти не вызывали у Лизетты тревоги. Хотя она видела, что семнадцатилетняя Кэтти и на вечеринках задерживается, и, бывает, дома не ночует, — она верила, что ее дочь обладает достаточной долей здравого смысла и осторожности, чтобы не наделать глупостей, и до сих пор так и выходило.
За дочь как раз по большей части беспокоился Леонас — он ее любил безумно, берег и ревновал, так что Лизетта даже посмеивалась: по отношению к себе она столь пылких чувств никогда не видела.
Но в последние недели Кэтти отдалилась от нее. Причем отдалилась демонстративно, даже не скрывая своих чувств. Иногда, возясь по дому, Лизетта ощущала на себе взгляд дочери — нет, так дочери не смотрят на матерей. Лизетта боялась себе поверить, но внутри себя знала — это был взгляд взрослой и опытной женщины на соперницу. Взгляд одной самки на другую — когда они соперничают из-за альфа-самца.
…Жизнь, как всегда, услужливо помогла в решении. Несколько дней назад Кэтти, в спешке собираясь в школу, оставила дома телефон. В этот день как раз был отгул и у Лизетты. И, прибирая в комнате дочери и вслух беззлобно ругая ее за страшный беспорядок, Лизетта вдруг увидела телефон на тумбочке у кровати. Как действовать — сомнений не было: судьба давала ей шанс, которым следовало воспользоваться.
Скорее всего, вспоминая об этом через много лет, Лизетта упрекнула бы себя за сделанное… Но в тот момент сомнений у нее не было — и она открыла телефон, даже не думая о последствиях, к которым это могло привести. А последствия, как выяснилось, были страшные — для Лизетты, во всяком случае. Этот подонок Грег, ублажая бывшую мисс Игналина, находил время и для ее дочери — и Кэтти с удовольствием принимала его ухаживания. Причем текстовые записки, которые отправлял Кэтти Грег, дышали неподдельной страстью, желанием, вдохновением — Лизетта от него подобных писем никогда не получала.
Лизетта не поленилась, распечатала эти послания — если не все, то, по крайней мере, самые яркие. Записала числа, сняла копии откровенных фотографий… Все это она проделывала с внутренним холодом в груди — как будто речь шла не о ней, и не о ее дочери, и не о ее, Лизетты, любовнике — самом лучшем из всех, так она считала до сих пор, — а о ком-то совершенно постороннем, чужом.
Но когда эта работа была закончена и Лизетта с тихой ненавистью думала о предстоящем разговоре с Кэтти, отстраненность улетучивалась из ее души и уступала место тихой ярости. Да как Кэтти посмела!
Но прошло еще несколько часов — и Лизетта готова была уже для себя вполне оправдать дочь — каково ей, неопытной девчушке, устоять перед этим польским ловеласом. Вся ненависть сосредоточилась на Греге Стависком — вот кто негодяй, вот кто мерзавец.
Разговор Лизетты с Кэтти не принес облегчения — дочь и не думала ничего отрицать. Да, Грег ее любит, да, она спит с ним уже больше месяца. А чем ты так возмущаешься, мама?
Но Лизетта уже не возмущалась. Про себя она знала одно — этот негодяй, обманувший ее в лучших чувствах, да еще и совративший ее невинную девочку (так про себя называла дочь Лизетта в своих внутренних монологах, хотя истине это не соответствовало), — этот негодяй должен был умереть.
Как именно сделать это — Лизетта не знала. Но, просчитав варианты, поняла, что надо все рассказать Леонасу. И если к ее увлечениям муж относился несерьезно-снисходительно, то дочурка, его любимая Кэтти, была для него дороже всего на свете. Никого в жизни Леонас так не любил, так не берег…
И Лизетта все рассказала мужу.
Петкунас воспринял ее рассказ внешне совершенно спокойно. Ни в чем не упрекнул Лизетту, не сжимал кулаки, не стучал по столу.
— Вам двоим — никуда из дому не выходить, пока не скажу, понятно? — только и произнес Лео и посмотрел на жену так, что ей стало страшно — такого пустого взгляда она у него никогда не видела.
