Меня предупредили, что необходима прививка против желтой лихорадки и что по новым правилам ваш личный врач сделать ее не может. Придется ехать в город. В Лондоне медсестра делала, похоже, чуть ли не по тридцать уколов в час и по гинее за укол. Там я купил свидетельство о прививке. За время своего путешествия я пересек множество границ, но ни разу правительственные чиновники не попросили меня предъявить его. Единственный человек, проявивший хоть какую-то заботу о моем здоровье, это служащий на крохотном аэродроме в Танганьике, который выписывал мне билет. Такое впечатление, что медицинские власти в последнее время стали менее строги. А вот в 1931-м капитан бельгийского озерного пароходика, помню, доставил мне массу неприятностей, когда я хотел попасть на другой берег реки, в Конго; он ссадил меня, чтобы я под палящим солнцем искал врача, игравшего в это время в гольф, и просил его, когда пароход давал уже последний гудок, удостоверить, что я имею прививки от разных заразных болезней. Что касается девятнадцатого века, когда, как все полагают, не существовало подобных помех, то прочитавшие книгу о Чарлзе Уотертоне
[188] могут припомнить, что в 1841 году его корабль, плывший из Чивитавеккья в Ливорно, потерпел крушение и вместе с другими пассажирами он был вынужден пересесть на другой, с которым и столкнулось их судно. Когда они прибыли в Ливорно, чиновники карантинной службы запретили им сходить на берег на том основании, что их медицинские свидетельства затонули вместе с кораблем. Лишь активное вмешательство принца Шарля Наполеона спасло их от двадцатидневного заключения на корабле. Неверно представлять себе бюрократию злом, придуманным исключительно социалистами. Она — одно из доказательств первородного греха человечества. То, что государство со временем отомрет, — это величайшее лживое обещание социалистов, которым они охмуряют народ.
Когда я говорю людям о предстоящем путешествии, то слышу в ответ или: «Не самый удачный момент для поездки. После конференции в Аккре
[189] можно ожидать чего угодно», или: «Сейчас для этого очень интересное время. После конференции в Аккре все оживет». Если собираешься в Париж, никто не станет советовать остерегаться алжирских террористов, завидовать, что он увидит, какой энтузиазм царит в ЮНЕСКО. Я придумал отговорку, что, мол, интересуюсь археологией. «Хочу взглянуть на следы пребывания персов на ближних островах». Я люблю пышные руины и немного разбираюсь в европейской архитектуре, но не способен сказать, к какому периоду относятся или какой народности принадлежат те или иные строения архитектуры мусульманской. То есть, мол, собираюсь посетить некоторые из тамошних «ближних островов» (что это такое, прибрежный остров?), если удастся. Я благодарен им за то, что в разговорах они обходят «расовую проблему» и африканский национализм.
27 января. Одна моя лондонская приятельница устроила обед по поводу моего отъезда и пригласила людей, которых, по ее мнению, мне будет приятно видеть. Поневоле вспомнилось наблюдение Свифта: «Когда мы стареем, друзья обнаруживают, что нам трудно угодить, и их меньше волнует, угодят они нам или нет».
Отвратительная, ужасная мысль; ледяная мысль; самое время отправляться.
28 января. Приятно уезжать в тропики в холодный, унылый день. Бывало, в день отъезда светило солнце и лежал свежевыпавший снежок, и мне становилось жалко покидать эту красоту. Сажусь в поезд до Генуи, чтобы там пересесть на пароход. В Дувре никто не проверяет ни нашего багажа, ни документов, но тем не менее нас всех собирают и во исполнение ритуала ведут в помещение таможни. Почему было не подогнать поезд поближе к пароходу, как в Кале? Ведь рельсы идут до самого причала. Огромная толпа пассажиров, волоча свой багаж, долго преодолевает лишнее расстояние.
В Кале проблема с билетами. Поезд составлен из спальных вагонов, направляющихся в разные пункты назначения; до Рима — только один, и тот полон. Я вынужден ехать поездом Симплон — Восток, который отходит из Парижа позже экспресса на Рим и не имеет вагона-ресторана, а в Милане рано утром делать пересадку. Проводник и кондуктор уверяют, что, по их информации, всем пассажирам спальных вагонов гарантировано место на римском экспрессе.
Париж в час коктейля. С какой радостью я, бывало, вскакивал в такси и объезжал бары, пока поезд полз по ceinture
[190]. Теперь, в напряжении и ничего не слыша из-за грохота колес на стыках, я хмуро сижу в своем купе. На Лионском вокзале у меня будет час на то, чтобы попытаться пересесть на римский экспресс. Наверняка не обойтись без непременного: «Où est le Cooks homme?
[191]». Купе представителя этого транспортного агентства закрыто, но я замечаю диккенсовскую фигуру в форменной фуражке «Кука», который притаился рядом. Он начинает хрипло разглагольствовать о скидке, которую я могу получить, если не поеду через Швейцарию, если найду chef de train
[192] — «обязательно chef de train, conducteur
[193] не подойдет», — аннулирую билет и отошлю его по месту приобретения. Я убеждаю агента, что скидка для меня не главное. Он выходит со мной из вагона. В туманном вечере станция походит на муравейник: спальные вагоны бегут во всех направлениях. Мой вагон исчез, увезя мой багаж. Мы находим свободное место в римском экспрессе, внезапно и этот вагон исчезает во тьме, пока я разговариваю с проводником. «О, так вы говорите по-французски, а?» — обижается на меня агент, будто я обманул его, воспользовавшись добрым ко мне отношением. Поблизости ни одного носильщика. «Ах, носильщики, в наше время их непросто найти». Агент, похоже, такой же ревматик, как я, поковылял куда-то в поисках носильщика. Я стою на платформе, к которой должен был подойти римский экспресс, когда мой вагон быстро возвращается и тут же оказывается захвачен толпой индийцев: мужчин, женщин и детей, все в красивых одеждах и тараторят на беглом английском. Они заполняют коридор, ступеньки вагона, перрон. До отправления поезда пять минут, в толпе индийцев появляется агент и с ним носильщик с моим багажом. «Что я не получил, так это ваши билеты. Conducteur не передал их». Он дает понять, что на сем его обязанности по отношению ко мне закончены. Он получает чаевые больше, чем ожидал (или заслуживал), и покидает меня с тенью довольства на лице. Ровно в восемь, гребя сквозь толщу индийцев, появляется проводник первого моего поезда с билетами. Поезд трогается, и вдруг все индийцы бросаются вон из вагона, оставляя нарядно одетую, приятно благоухающую пару, которая машет им на прощание.
Интересно, кто он, этот агент компании «Кука»? По-французски, как мне показалось, он говорит, как француз; по-английски — на том наречии лондонского простонародья, которое нынче редко услышишь. Большую часть моих слов он не понял, смотрел ошарашенно. Кто он? Может, английский солдат, попавший сюда в Первую мировую, который женился на французской девчонке и остался жить у нее? Француз, сколько-то лет работавший в английской колонии и научившийся языку у товарищей? Как те счастливчики, что изучают птиц, я изучаю людей. Они менее привлекательны, но более разнообразны.
