Когда Михаил сам приехал в Москву и появился в «Октябре», Лузгин встретил его с резиновой улыбкой:
— Читаем, читаем! Это, и впрямь, труд не мальчика, но мужа.
— Надеюсь, дадите и Александру Серафимовичу, — сказал Михаил. — Он тоже хотел прочесть.
— А вы никому, кроме Александра Серафимовича, больше не доверяете? — не убирая с лица лучезарной синтетической улыбки, вкрадчиво осведомился Лузгин.
— Я доверяю всем. Но Серафимович — мой крестный в литературе, — отрезал Михаил.
— Обязательно дадим! Как же без Александра Серафимовича?
Но опасения Михаила оказались совсем не напрасны. Серафимович вскоре захворал, а Лузгин и не подумал дать ему рукопись, однако позаботился, чтобы вапповцы, члены редколлегии, ее прочитали. Потом он вызвал Михаила для беседы — без Серафимовича.
Лузгин по-прежнему улыбался, хотя и не так широко, как в первый раз. В витиеватых выражениях похвалил роман, именуя его «первой частью», а потом перешел к главной теме беседы.
— Однако редколлегия абсолютно единодушно отметила и существенные недостатки первой части романа. — Лузгин откинулся на спинку кресла и значительно посмотрел на Михаила.
Как можно равнодушней, стараясь не выдать своего волнения, Михаил сказал:
— Ну что ж, без недостатков, видимо, в таком деле не бывает. Прошу только уточнить: вы говорите о первой части книги? Или вы так называете обе книги романа?
Лузгин покраснел.
— Я говорю о всей рукописи в целом, которая, как сообщил мне Александр Серафимович, составляет около половины романа. Правильно?
Михаил кивнул.
— Вы совершенно правы, говоря, что без недостатков никогда не обходится. Но, вы знаете, странное впечатление возникло у меня и у товарищей: роман, безусловно, на голову выше «Донских рассказов», но в то же время имеет недостатки, которых в «Донских рассказах» не было. Получается прямо по названию статьи Владимира Ильича: один шаг вперед, два шага назад.
Михаил шевельнулся. Он мгновенно понял, куда клонит Лузгин, и решил свалять «красного казачка».
— Вы намекаете, что я оппортунист, что ли? — прищурившись, спросил он. — Вы знаете, когда я был продкомиссаром, за такое словечко можно было моментально отправиться в «штаб Духонина». Матерное слово прощали — чего не скажешь сгоряча? — а вот «оппортуниста» нет. — Глядя исподлобья на Лузгина, он полез в брючный карман.
Лузгин побледнел. «Возьмет и пальнет — с него станется!» — пронеслось у него в голове. Михаил же не торопясь вытянул из кармана носовой платок, звучно высморкался, положил платок обратно. Лузгин поджал губы, криво улыбнулся.
— Ваши слова похожи на правду, — сказал он не без ехидства, — потому что многие герои «Донских рассказов» действовали именно так. Не могу сказать этого про Григория Мелехова. Предположу даже, что у него вообще слабо развито революционное чутье. Знает он только одно — обиду. Обидели его господа — он против господ, а обидели ненароком красные — так он против красных. Я, разумеется, понимаю, что такие люди в жизни встречались — но ведь он главный герой романа пролетарского писателя! А красные казаки, изображенные вами, как правило, второстепенные герои. Да и не очень привлекательны они, откровенно говоря. Кошевой, Александров униженно благодарят карателей за то, что их выпороли. Я спрашиваю себя: какова главная мысль этого прекрасно написанного произведения, половину которого я уже прочел? Поворот казачества и главного героя Григория Мелехова, в частности, к революции? Не сомневаюсь, что это так. Вы же не антисоветский роман пишете! Тогда, задаю я себе другой вопрос, зачем эти сентиментальные, многостраничные описания патриархального казачьего быта? Вы неминуемо внушаете читателям мысль, что это все рухнуло благодаря революции. Поверят ли они в искренность вашего героя, когда вы наконец приведете его в стан большевиков? Для того чтобы поверили, вам следовало резче показать тот «идиотизм деревенской жизни», о котором писал Маркс. Непонятно мне: где казачья беднота, батраки, иногородние? Это все те же Котляров, Кошевой, Валет? Разве их было на Дону так мало? Даже самые удачные страницы романа, посвященные любви Григория и Аксиньи, испорчены бесклассовым подходом. Почему вы улыбаетесь?
— Да какой же классовый подход в этом деле? — с нарочитым смирением осведомился Михаил. — Может, вы объясните мне, а то я женат уже четвертый год, а не знаю.
— Оставим насмешки! В прогрессивной русской литературе, начиная с «Грозы», давно уже сложилась традиция изображения любви, ломающей сословные и религиозные предрассудки. И любовь Григория к Аксинье должна была знаменовать собой протест против них! Поначалу так и кажется, но что же вышло в итоге? Григорий с каким-то животным равнодушием соглашается жениться на кулачке Наталье, а Аксинья, цельная, любящая натура, отдается развратному барчуку. Допустим, что и это возможно. Я, как видите, не стремлюсь подходить к вашему роману сугубо догматически. Но почему Григорий, нашедший в себе силы избить Аистницкого, бьет и его жертву — Аксинью? Это что — эгоистичность самца? Такова его любовь? Поневоле приходишь к выводу, когда Григорий возвращается к Наталье, что «незаконная любовь» — это похотливая блажь, а патриархальный, домостроевский уклад — правильный, и нарушать его негоже. И с таким багажом Мелехов придет в революцию? Его возмущает расправа с офицерней под Глубокой, а вот ужасную казнь подтелковцев он наблюдает не только без протестов, а еще и разражается антисемитской тирадой! И все это венчает эпитафия на могиле Валета, в конце второй книги: «В годину смуты и разврата / Не осудите, братья, брата»! Это что — то самое «братство», про которое лживо твердят нам попы? Вы полагаете, что палачи Валета — ему братья? А революция — «смута и разврат»?
— А что, там написано, что именно я так считаю? — выдержав, по своему обыкновению, паузу, спросил Михаил. — По вашему мнению, роман — это прямое выражение взглядов автора на ту или иную проблему? Это у вас, критиков, дело обстоит так, а мы, прозаики, работаем с образами. Вам не нравится поведение Мелехова на казни подтелковцев? Отчего же вы решили, что оно мне нравится? Что, надо было написать: «Автору не нравится»? Вы считаете достоверным, чтобы Мелехов повел себя под Пономаревом так же, как под Глубокой? А я так не считаю. Вы предпочитаете, чтобы на могиле Валета была эпитафия типа «Смерть красной собаке» или, наоборот, «Вечная слава героям революции»? Едва ли богомольный старик станет писать такие. Да и провисят они до первого отряда — красного или белого. Но это все мелочи, как мне кажется. А по большому счету, мне непонятно, как вы можете оценивать роман с точки зрения того, что еще не произошло. Вы считаете, что описание быта Мелеховых дурно повлияет на вторую половину романа. Как же вы можете так судить, если не читали эту вторую половину?
— Разве я призывал вас излагать свою позицию в романе в лоб? — парировал Лузгин. — И хотя, по всей видимости, вы считаете нас, критиков, литературными простецами, я должен вам сказать, что хорош лишь тот образ, который прозрачен. Ваши, следует признать, достаточно прозрачны. И когда возле могилы Валета бьются за самку стрепета и право «на жизнь, на любовь, на размножение» получает сильнейший, я воспринимаю это как прямое указание на то, что похороненный здесь Валет — слабейший и такого права не имеет. А вот Мелехов — не «тварь дрожащая» и «право имеет». Только большевики, товарищ Шолохов, воспринимают революцию не как битву за свою жизнь, а как битву за жизнь для всех. Однако перейдем от споров к делу. Редколлегия единодушно пришла к выводу, что вам надо над романом еще поработать. Кроме отмеченных недостатков, он слишком растянут. Две книги «Тихого Дона» в их нынешнем виде надо печатать год. Двадцать листов мы еще потянем, а вот сорок — нет. Написанное вами нуждается в сокращении, по крайней мере, наполовину. Таким образом, перед нами две проблемы — техническая и идейная, решать которые надо одинаково.
