Это был итальянский граф, миллионер — имени его я не запомнила — и большой чудак. Во времена фашиствовавшего Муссолини этот аристократ публично брезгливо высказал своё мнение о дуче, за что и был немедленно отправлен в концлагерь. Тогда его сын, взяв несколько фамильных бриллиантов, сел в собственный самолёт и полетел спасать отца. Подкупив всех, кого было надо, сын похитил отца и спрятал его в надёжном месте. После падения дуче граф зажил с прежней широтой. Он купил остров с замком и там ежегодно устраивал международные праздники искусств, приглашая тех звёзд со всего мира, кого сам считал звёздами. Фейерверки, балы, вернисажи, просмотры фильмов, уникальные концертные программы. Правда, участники и гости фестиваля должны были соблюдать одно странное условие. Граф являлся ярым поклонником марксизма, и обязательной частью программы было посещение всеми лекций по теории этого оригинального учения. Но фестиваль был столь престижен, что приглашённые были готовы удовлетворить этот каприз хозяина замка и сказочного острова. Граф был горячим поклонником Любови Орловой, и она ежегодно приезжала на эти фестивали вместе с Григорием Васильевичем. Помимо всего прочего экстравагантный итальянец развернул и издательское дело. Он издавал своего рода энциклопедию искусств.
В один из приездов Орловой граф, предложив ей руку, повёл через анфиладу залов к обеденному столу. В одном из залов на высоком пюпитре был развёрнут очередной том энциклопедии — как раз на той странице, где была статья о его любимой русской кинозвезде. Статья эта иллюстрировалась портретом Орловой, под которым была написана дата её рождения. «Ах, граф, а я-то думала, что вы настоящий мужчина!» — воскликнула Любочка, увидев напечатанной ненавистную ей дату. После обеда граф снова подвёл Любовь Петровну к пюпитру. Цифр под фотографией уже не было. Он всё-таки был настоящим мужчиной!..
Теперь Григорию Васильевичу предстояло учиться жить без неё… Поток писем со всех концов страны хлынул на его адрес. Это были соболезнования, это было нежелание разлуки с любимой актрисой, с созданным ею типом человеческой личности, это была невозможность примирения с её уходом. «Неужели ничего нельзя сделать?» — задавали многие корреспонденты этот более чем парадоксальный вопрос, будто не знали, что за каждым когда-то закроется дверь и с этим никто ничего сделать не может…
«Представляете, Машенька, они все не хотят верить в то, что её нет. Но я знаю ответ на их вопрос. Сделать всё-таки что-то можно. Я сниму о ней фильм», — говорил мне Григорий Васильевич вскоре после похорон. Говорил улыбаясь. Довольно скоро он написал сценарий, который назывался очень просто и очень точно — «Любовь… Любовь… Любовь…». Режиссёрами фильма должны были быть два Григория Васильевича — дед и внук. Однако к моменту съёмок дед уже был не в силах что-либо делать, а внук оказался просто профессионально несостоятельным. Практически фильм создан кинорежиссёром Еленой Михайловой. Фильм получился очень тёплый, пронизанный бесконечным восхищением личностью Любови Петровны, и прежде всего это был фильм об их любви…
Первое время я частенько навещала Григория Васильевича, у меня сохранился свой ключ от их внуковского дома. Чаще всего он сидел на веранде в шезлонге, укрытый пледом, и говорить мог только о ней — всегда с улыбкой. В один из моих визитов принесли телеграмму. Это было сообщение о том, что во Владивостокском порту спустили на воду теплоход «Любовь Орлова». Вы можете не верить, но фамилия капитана этого теплохода была… Александров! В это же время астрономы открыли новую звезду и назвали её именем…
Его ещё видели в президиуме III съезда кинематографистов СССР — май 1976 года, он бывал на совещаниях творческого объединения «Мосфильм», которым руководил, продолжал работу над книгой. Он по-прежнему улыбался, но улыбка становилась всё более и более растерянной, а взгляд всё более и более отсутствующим.
В январе 1977 года в ЦДРИ отмечали 75-летие Любови Орловой. Выступали те, кто её знал и помнил, возникали на экране всем хорошо известные фрагменты их фильмов. А в конце на сцену вышел Григорий Васильевич и сказал: «Мы прожили сорок два года, и это были сорок два года счастья».
Зал был переполнен, и весь он разом поднялся и стоя аплодировал людям, которые в совершенстве владели, быть может, самым сложным искусством — высоко прожить жизнь и уметь хранить то, что так хрупко и так трудно хранимо. Аплодисментам, казалось, не будет конца. А он всё стоял и стоял на сцене — совершенно один, седой и одинокий и с такой потерянной улыбкой…
Я продолжала приходить в их дом и, как прежде, слушала рассказы Григория Васильевича. И теперь они были только о ней. Говорил он спокойно и, как всегда, улыбался.
Сразу после смерти Любови Петровны к нему во Внуково переехала семья его сына Василия Григорьевича — Дугласа. Я хорошо помню его в детстве, он, уже студент ВГИКа, иногда приезжал во Внуково. Но однажды во время отъезда Григория Васильевича и Любови Петровны вопреки их запрету он у них в доме устроил шумную вечеринку, судя по всему, с весьма катастрофическими последствиями. Со свойственной ей непреклонностью Любовь Петровна отказала ему от дома. Она никогда больше не принимала у себя в доме не только Василия Григорьевича, но и его жену и сына. Он с семьёй — женой Галиной и сыном Гришей — появился во Внукове уже после её ухода. Видимо, обида этой семьи была столь глубока, что они выбросили многое из архива Любови Петровны на помойку, и только совсем небольшая часть его попала в наши руки. Бумаги подобрали прямо с земли, у забора, и передали нам соседи. Моя мама, будучи, как и Григорий Васильевич, наследницей Орловой, отказалась от каких бы то ни было притязаний на имущество. Как-то мне позвонила Юлия Константиновна Борисова, которая жила в доме на Бронной, где была квартира Орловой и Александрова. Голос был очень взволнованный, в нём звенели слёзы: «Боже мой, сделайте же что-нибудь! В квартире Любови Петровны внук Григория Васильевича делает ремонт, рабочие выбрасывают все бумаги из комнат Любови Петровны, чужие люди вслух читают её дневники, хохочут!..» Я позвонила в квартиру Любы, ответил пьяный голос — это был один из рабочих. Я попробовала поговорить, спросить, попросить, в ответ услышала дурацкое бормотание. Мне не с кем было туда пойти, а одна я побоялась, понимая всю бессмысленность подобных переговоров…
В один из моих визитов Галина, провожая меня, вдруг спросила: «Маша, а где ваши ключи?» — «Вот они», — показала я ключи на раскрытой ладони. Она тотчас схватила их и убежала. С тех пор она перестала звать Григория Васильевича к телефону, и я долго его не видела…
В 1978 году меня попросили на радио сделать передачу об Орловой. Представить себе разговор без участия в нём Александрова было просто невозможно. Тем не менее Галина по телефону попробовала мне отказать. Всё же с помощью редакции я настояла на том, что мы с радиобригадой приедем записать выступление Григория Васильевича.
Были снежные сумерки, дом светился огнями, весь укутанный пышным снегом. Я была поражена переменой в Григории Васильевиче. Его трудно было узнать. Погасшие глаза, ощущение отсутствия, странной погружённости в себя, дряхлости. «У вас есть пять минут, — сказала Галина. — Я сейчас дам ему таблетку, и он будет говорить. Вам надо успеть. Потом я дам ему ещё одну таблетку, и у вас будет ещё пять минут». Григорий Васильевич принял какую-то огромную капсулу, и я была поражена новой перемене, происходившей у меня на глазах. Через несколько мгновений его глаза наполнились жизнью и смыслом, он явно меня узнал и прекрасно говорил в ответ на мои вопросы. Но вот будто кто-то выключил свет в его оживших было глазах, и он опять сник, пока не принял вторую капсулу и не заговорил снова. Я записала всё, что было необходимо, и мы попрощались. После передачи Галина по телефону сказала мне, что он передачу слушал и остался доволен.
