— В истории Гражданской войны были всякие жестокости и гнусности. Бывали случаи, когда сдирали кожу с рук красноармейцев и делали из неё перчатки, но Анненков пошёл ещё дальше. Ряд пылающих деревень, заживо сожжённые люди, поднятые на штыки дети, поголовное насилование женщин — это не сон и не легенда, а трагическая действительность вчерашнего дня! — живописал он и вдруг допустил ляп, который потом вынужден был смягчать гособвинитель, — мы судим Анненкова за его монархизм, как его идею, хотя за идеи не судят! — поправляется он, но поздно: слово вылетело, обнажив суть процесса.
— В республике и до сих пор немало старичков-монархистов, которые до сих пор ждут какого-нибудь Николая, — продолжал Мустанбаев. — Ему было по пути решительно со всеми, кто ведёт борьбу против советской власти. Колчак и Директория, Нокс и Хорват, Дутов и Семёнов, хоть чёрт, хоть сам сатана! А дальше? — вопрошает он и отвечает: — Кирилл, или Николай Николаевич, или Хорват и Колчак! Но почему Колчак, почему Хорват? — вновь спрашивает он сам у себя. — Почему не я? Почему мне самому не козырнуть на Наполеона?!
Представляет ли Анненков идеологического представителя заблудившихся националистических элементов, которые, может быть, заслуживают снисхождения? — звучит очередной его самовопрос. — Трижды нет! — отвечает он привычно себе. — Все действия Анненкова от Славгорода до Орлиного гнезда — сплошная уголовщина!
Не мог не остановиться Мустанбаев и на притеснениях анненковцами киргиз:
— Нет овса — ну, значит, надо драть с киргиза! Если он не виноват — тоже дери!
Заканчивает речь Мустанбаев мощно:
— Вспомним камыши Уч-Арала и ущелье Орлиное гнездо, где творились одни из потрясающих трагедий, какие знает мировая история, невольно возвращаешься к событиям Варфоломеевской ночи!
Соглашаясь с предложением Яркова, Мустанбаев требует для Анненкова самого сурового наказания и заканчивает речь скрытой угрозой:
— Если почему-либо суд найдёт возможным оказать снисходительность, то она казакским (Так в документе. — Примеч. ред.) населением не будет понята!!
Речь третьего общественного обвинителя рабочего Паскевича была продолжительнее всех. Его текст был чёток и продуман. В её подготовке чувствовалась чья-то опытная рука и явно не рабочий почерк.
Охарактеризовав жизнь Анненкова как служение чёрной реакции, Паскевич заявил, что послан на суд «не для того чтобы говорить о прекрасных качествах атамана Анненкова и Денисова, а для того, чтобы взвесить их общественную роль, то политическое дело, которое они сделали, тот ущерб, который причинён ими делу мировой пролетарской революции, и на основании этого анализа сказать своё слово, какой должен быть приговор атаману Анненкову и его сподвижнику Денисову».
Перейдя к характеристике колчаковщины, «участником которой был Анненков», Паскевич говорит, что она является последней отрыжкой отжившего самодержавного строя и несёт в своём зародыше продукты собственного разорения. Оценивая социальную сущность колчаковщины, он утверждает:
— Это <…> прежде всего <…> съехавшиеся со всех концов взбаламученной России в Западную Сибирь бежавшие помещики с Поволжья и других мест, затем представители сибирской промышленности, которым нужна была сила, которую можно было направить на рабочий класс и захватить в свои руки власть. Неприкосновенность частной собственности, возвращение частной собственности на землю, полное уничтожение завоеваний рабочих и крестьян — основа программы Колчака.
— Собрав людей «без вчерашнего дня», — переходит Паскевич к Анненкову, — которые присваивали себе звания офицеров, ложно напяливали на себя георгиевские кресты, которые заявляли, что вместе с атаманом Анненковым готовы пограбить трудовой люд и готовы обагрить руки в крови трудящихся, Анненков отправился спасать Россию.
Далее Паскевич, опираясь на показания свидетелей, приводит примеры зверств анненковцев, характеризуя колчаковцев и анненковцев как шайку бандитов и называя их шакалами.
— Здесь, на суде, — говорит он, — несколько раз мы встречали попытку отмахнуться от крови, ужас которой предстал перед нашими глазами. Мы видели здесь попытку сказать: «Я этого не видел!», «Я отдавал распоряжения, чтобы прекратить все бесчинства!» Крестьяне хорошо помнят, как их обманывал Анненков, а потом порол и расстреливал. Они не верят в искренность его раскаяний.
Когда перед ними ставится вопрос, что атамана Анненкова можно если не простить, то зачесть ему хотя бы то, что он пришёл покаяться, они говорят, что не верят в это раскаяние. Они говорят, что практически нецелесообразно оставить человека, который весь путь по Семиречью прошёл атаманом. Они говорят о том, они не верят, что атаман Анненков своё слово служить верой и правдой советской власти исполнит, что он не воспользуется первым подходящим случаем, для того чтобы активно выступить против советской власти.
Затем Паскевич даёт уже знакомую нам характеристику Денисову. Заканчивая речь, Паскевич обращается к судьям:
— Разве не ясно для вас, товарищи судьи, что в течение всего процесса эти люди каялись только тогда, когда их прижимали к стене. Они каялись только в том, в чём их уличали свидетельские показания. Здесь они пытаются выставить себя: один — скромным, случайным человеком, другой держится как человек, до сих пор ещё не потерявший красу и блеск боевого генерала.
Я считаю, что вопрос этот (о наказании. — В.Г.) уже решён, — выдаёт Паскевич заказной характер суда. — Если отбросить всё, что является сомнительным, то и остающегося вполне достаточно для того, чтобы сказать, что этим людям жить незачем!
Я считаю, что вопрос о мере наказания для подсудимых является лишним, праздным вопросом. Ни месть, ни оплата за ту кровь и нечеловеческие страдания, которые испытал народ во время Колчака, анненковщины и так далее, даже не классовая борьба и её законы, а простой учёт уголовных преступлений этих людей не оставляет в наших сердцах к ним ни слова сожаления и оправдания.
Тем более, принимая во внимание всю двусмысленность их показаний, я с твёрдой и спокойной совестью передаю ходатайство Семиречья о том, чтобы с этими людьми было покончено раз и навсегда!
«Много горькой истины пришлось услышать мне из горячей речи общественного обвинителя Паскевича, — скажет Анненков в своих предсмертных записках. — И в душе я отвечаю: «Да, я виновен и каюсь! Но зачем он ставит мне в вину, что я на суде держусь, как генерал? После 29 лет военной муштры не могу же я преобразиться, в этом отношении и «стенка» не исправит меня!.. Не щадите меня физически, но пощадите морально!»» — воскликнул он.
Тем не менее выступления общественных обвинителей, потрясшие Анненкова и Денисова требованиями их крови, и послужат для суда одним из упоров, опираясь на который он вынесет им столь жестокий приговор.
На вечернем заседании суда 10 августа на позицию выдвинулась главная артиллерия процесса — государственный обвинитель Павловский.
В первой части речи он также остановился на освещении истории развития контрреволюции и дал анализ роли атаманщины в борьбе с советской властью. Дальнейшее построение его речи почти соответствовало плану судебного следствия.
