Положение было отчаянное. В семье Агреста было восемь человек, младшему — несколько месяцев, старшему — отцу жены — за 70. Ехать некуда: ни дома, ни работы. За колючей проволокой Объекта — лютый государственный антисемитизм под псевдонимом «борьба с космополитами».
На помощь поспешили коллеги: Тамм, Боголюбов и Франк-Каменецкий пошли к начальству и добились смягчения приговора. 24 часа заменили на неделю.
Однако уезжать куда-то надо было все равно. И вот, в беспросветной мгле, «как ангел с неба, явился Андрей Дмитриевич…»
[205]
Сахаров не раз приходил домой к Агрестам. И просто побеседовать, и помочь корчевать пни на их участке. Агрест не помнит, о чем конкретно они беседовали тогда, но помнит сахаровскую манеру вести беседу.
Агрест маленького роста, и обычно ему трудно разговаривать с людьми высокими, такими, как Сахаров, но тот как-то всегда умудрялся устроиться так, что разговаривать было удобно. Говорил он немного и не спеша. Он так долго подбирал слова, что даже хотелось подсказать ему слово. Бывало, иной раз и подскажешь, но он не принимает. Зато сформулированные предложения могли идти прямо в печать. И по мере общения с ним становилось ясно, что механизм его мышления работает по каким-то очень своеобразным законам. Неожиданность поворотов мысли совмещалась с очень спокойной, непритязательной манерой их изложения.
Узнав о происшедшем, Сахаров подошел к Агресту со словами: «Есть такая русская пословица: «Что имеем, не храним, потерявши — плачем». И предложил семье Агреста пожить в его московской квартире, пока ситуация не прояснится. И дал листок с адресом и телефоном родителей.
Это было спасение. В сахаровской квартире в Москве, на Октябрьском поле, семья Агреста жила несколько месяцев.
У Агреста осталось впечатление, что Сахаров делал свое предложение с осторожностью и, быть может, под влиянием Тамма, который громогласно объявлял на работе, что идет помогать Агрестам собираться. Понять эту осторожность было бы нетрудно — Сахаров еще не академик и не Герой Труда, и нет еще супербомбы за его плечами, он — всего лишь кандидат наук, чьи идеи только еще начинали воплощаться, без гарантии успеха.
Однако когда берешь в руки записку Сахарова 1951 года, бережно хранимую Агрестом, и смотришь на нее глазами 1951 года, трудно согласиться с его впечатлением. Ведь это — вещественное доказательство того, что Сахаров доверяет человеку, которому партия и правительство перестали доверять. И чем закончится дело Агреста, было неясно. «Агенты сионизма и космополиты» разоблачались вовсю.
Что же было причиной изгнания? В совершенно секретном Объекте обитали не только атомные секреты. Секретной была и причина изгнания Агреста. Первый — секретный — отдел объяснениями себя не утруждал. В ядерном архипелаге евреев было немало. И о том, что «якобы у него обнаружились какие-то родственники в Израиле», Агрест узнал только из «Воспоминаний» Сахарова. Сам он о таких родственниках не знал.
А Сахаров не знал о гораздо более реальной причине изгнания.
В конце 1950 года у Агреста родился сын. Перипетии истории и биографии Агреста не поколебали его религиозных чувств и тем более тысячелетних норм религиозной жизни. Одна из них требует на восьмой день после рождения мальчика сделать ему обрезание. Этот обряд совершил тесть Агреста, который жил с ними (тут память Сахарова ошиблась, отец самого Агреста, мать, брат и сестра погибли от рук фашистов осенью 1941 года).
На Объекте «пробного коммунизма» действовал тот же социализм, что и за его колючими границами: здравоохранение было не только бесплатным, но еще и обязательным — во всяком случае при рождении детей. Участковый врач-педиатр при очередном обязательном осмотре малыша не могла не заметить небольшое изменение в его анатомии. Докторша была, как помнит Агрест, очень симпатичной, но обрезание в центре научно-технического прогресса в разгар борьбы с космополитизмом — событие достаточно курьезное, чтобы не поделиться с другими новостью. Из уст в уста… и новость дошла до имеющих самые большие уши.
Как могли отнестись к происшедшему они, у которых еще и самые длинные руки? Да ведь это не просто вопиющий пережиток прошлого, это опасная степень асоциального, лучше сказать, антисоциалистического поведения. Попросту — вызов существующему порядку. Вполне возможно, что стражи порядка на Объекте отнеслись бы столь же строго и к факту православного крещения, а не только к обрезанию.
Среди заступавшихся за Агреста сочувствие к его религиозности мог испытывать только Н.Н. Боголюбов — выдающийся математический физик. Сын православного священника, он в семье на всю жизнь усвоил религиозные убеждения.
[206] Агрест узнал об этом случайно. Однажды он по какому-то делу решил зайти к Боголюбову. Подойдя к его дому, он обнаружил приоткрытую дверь, из-за которой доносились поразившие его звуки — радиопередачу на древнееврейском языке. Не зная как быть, он все же постучал в дверь. Боголюбов вышел и, заметив недоумение Агреста, просто и весело пояснил, что он слушает заграничное радио и произнес слово «Мицраим», что на древнееврейском языке означает «Египет». Какое-то знание родного языка Иисуса Христа Н.Н. Боголюбов мог получить от своего отца-богослова, который писал об истории и философии религии, в том числе и об иудействе, исламе и даже о марксизме.
С этого установилось взаимное доверие двух разно верующих работников науки. На этом доверии вскоре на совершенно секретном Объекте научно-технического прогресса стал действовать секретный — для его неучастников — семинар, где религиозно-философские вопросы обсуждали православный Боголюбов и иудей Агрест, вовсе не склонные к воссоединению религий.
Сахарова на этот семинар не приглашали. Как и большинство физиков его поколения, он был атеистом. В поздние годы жизни этот сын физика, внук адвоката и правнук священника, придет к новому — заново свободомыслящему — взгляду на религию, о чем будет речь в конце книги. Однако в 50-е годы, похоже, эта тема его не занимала. Он, как и Тамм, был просто гуманистом. Этого было достаточно, чтобы проявить человеколюбие, даже если считаешь, что требования секретности оправдывают удаление этого человека с секретного Объекта.
Сильно не нравится мне все это…
На протяжении десятилетий имя Льва Ландау (1908—1968) символизировало силу советской теоретической физики. Из советских теоретиков, помимо Тамма, только он удостоился Нобелевской премии по физике. Еще большую славу принес ему педагогический дар, реализованный в мощной школе и в «Курсе теоретической физики», известном физикам по всему миру.
Сахаров вполне разделял это отношение. Рассказав в «Воспоминаниях» о желании Тамма, чтобы оппонентом его диссертации был Ландау, он заметил, что тот «отказался, к счастью; я бы чувствовал себя очень неловко: ведь я понимал недостатки диссертации». Рассказал Сахаров также об одной своей неудаче в чистой физике летом 1947 года и том, как с той же задачей справились, хоть и «топорным методом», Померанчук (оппонент его диссертации), а затем Ландау — «красивым и плодотворным методом».
