– Оля! А я уж тебе собирался звонить…
– А я у Фани была. – Оля поцеловала его в прохладную, гладко выбритую щеку. – Я ей говорю, надо Олежку осанку исправлять, а она…
– Делать тебе нечего! – попенял Викентий. – Пускай она сама со своим ребенком разбирается… Не лезь не в свое дело.
– Я знаю, – тут же согласилась Оля. – Но мне так Олежка жалко… Фаня даже как будто рассердилась на меня, когда я предложила водить его на массаж.
– Фаня – клиническая идиотка, – брезгливо произнес Викентий.
Оля посмотрела на него и засмеялась.
– А Фаня говорила, что лет десять назад у вас с ней было что-то вроде романа…
– Ты ревнуешь? – с изумлением спросил он.
– Нет, что ты! Это же было до меня, десять лет назад… – искренне веселилась Оля. – Хотя…
– Никогда не ревнуй меня к этой Фане, – строго произнес Викентий. – К кому угодно, только не к ней. Дело в том, что лет десять назад она действительно меня домогалась, если можно так выразиться… Бр-р! Наглая, нахальная, упрямая… Не женщина, а танк! Она и мужа своего уморила, кстати.
Оля неожиданно вспомнила историю, когда-то рассказанную ей Эммой Петровной. О том, как младший сын Степана Андреевича, Павел, соблазнил юную Стефанию и та даже пыталась повеситься… «Не очень-то похоже на Фаню, – мелькнуло у Оли в голове. – Хотя, может быть, лет двадцать назад она была совершенно другим человеком. И это Павел сделал ее такой…»
Оля хотела спросить жениха о Павле, но передумала. В этом доме о нем старались не говорить лишний раз.
…Вечером Викентий зашел к ней в комнату.
– Не спишь?
– Нет… – она отложила в сторону детектив, который читала до того. Под потолком вокруг лампы вился рой мотыльков.
Викентий обнял ее.
– Я так боюсь потерять тебя… – пожаловался он, уткнувшись ей в волосы. – Каждый раз, когда ты куда-то исчезаешь, я думаю о том, что ты снова решила меня бросить. Вот и сегодня я вернулся, а тебя нет… – снова напомнил он.
– Я никогда тебя не брошу. Я тебя люблю!
Они принялись целоваться. Мотыльки бились о лампу. Викентий торопливо выключил свет и снова вернулся к Оле.
– Ты пахнешь цветами… У тебя такая нежная кожа!
– Самый лучший, самый хороший… – она исступленно обнимала его, словно цеплялась за спасательный круг.
Старая пружинистая кровать предательски заскрипела.
– Тс-с, тише… – выдохнул Викентий. Его ладони были горячи, каждое прикосновение обжигало Олю.
Если дом Степана Андреевича и внутри, и снаружи поражал барской роскошью, то все пристройки и флигельки – словом, то, где жили его родственники и останавливались на время гости, были обставлены очень скромно, по минимуму. Олина комната не отличалась от прочих – старая кровать, шкаф времен соцреализма, умывальник с холодной водой… Из роскошеств было только одно – на стене висела репродукция картины «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» в широкой золоченой раме.
В данный момент рама поблескивала отраженным светом луны, плывшей за окном.
– Ты только моя… только моя! – едва слышно шептал Викентий. – Никому не отдам…
Оля все сильнее прижимала его к себе. Старая кровать издала что-то вроде визга… Викентий замер.
Наверху загромыхал стул, и Эмма Петровна позвала:
– Кеша… Кеша, ты где?
– Не уходи! – умоляюще прошептала Оля, держа его за руки. – Куда ты? Не уходи…
– Я сейчас, – он вскочил, быстро стал одеваться.
– Кеша, она же просто так тебя зовет! – сердито прошептала Оля.
– Нет, я так не могу… – раздраженно ответил он.
Оля, закутавшись в простыню, тоже вскочила с кровати.
– Послушай, это невозможно…Так нельзя!
– Что нельзя?
– Ты… ты в любой момент готов сорваться с места. Ты не можешь расслабиться и полностью отдаться своим чувствам… Ты говоришь, что любишь меня, а сам ведешь себя так, как будто совершаешь нечто непристойное…
– А разве нет? – усмехнулся он в темноте. – Здесь такие тонкие стены и такие скрипучие кровати, что полностью расслабиться нельзя!
Оля прижалась к нему.
– Знаешь, чего я боюсь?.. – прошептала она.
– Чего?
– Что ничего не изменится. Даже после того, как мы станем мужем и женой – уже официально…
– Оля, мы же не с мамой будем жить! – возразил он. – А у тебя… Потом купим квартиру побольше, это сейчас не проблема.
– Даже если не с мамой… Все равно Эмма Петровна даже на расстоянии будет контролировать тебя.
– Оля, это моя мама… Конечно, у вас сейчас не все ладится, но потом вы привыкнете друг к другу. Все будет хорошо…
– Ладно, иди… – Оля оттолкнула его.
Викентий ушел, и она осталась одна.
Легла на скомканную постель и закрыла глаза.
На небольшой полянке в саду, в окружении яблонь, стоял Ярослав Глебович Силантьев, в старых широких джинсах и перепачканной краской безрукавке, с разметавшимися по плечам длинными седыми волосами, и, закусив губу, ожесточенно водил кистью по холсту.
Ярослав Глебович был художником, горьким пьяницей и мизантропом.
Вообще непонятно, по какой причине он жил у Степана Андреевича, но, вероятно, причины все же были.
– Добрый день, – поздоровалась Оля, проходя мимо Силантьева.
– Добрый… – отрывисто буркнул тот в ответ.
Оля уже приблизилась к тому месту, где аллея сворачивала в сторону, как Силантьев позвал ее:
– Ольга!
– Да?.. – обернулась та.
– Можно вас на минутку…
Оля подошла к Ярославу Глебовичу. На холсте расползались бело-желто-зеленые пятна, которые ничуть не походили на яблоневый сад, который в данный момент художник писал с натуры. Скорее будущая картина напоминала разлившуюся по столу окрошку – с островками рубленого яйца и зеленого лука.
– Вот что, Ольга… Как у вас со временем? – отрывисто спросил он.
– Нормально… А почему вы спрашиваете? – пожала она плечами.
Вблизи от Силантьева странно пахло – смесью скипидара и валерьяновых капель. В длинных волосах у него запуталось несколько жухлых листьев.
– С трех до четырех – вас устраивает это время? – недовольно буркнул он. – Я бы хотел вас писать… Природа, понимаете, опостылела, ни одного подходящего лица вокруг… Тут эта Мура ко мне привязалась, чтобы я написал с нее портрет, но я ее погнал. Уж лучше вы, чем это чучело!
– А, понятно… – неопределенно протянула Оля. Убить целый час времени на позирование?.. И еще неизвестно, какой ее изобразит Ярослав Глебович! – Я подумаю.
