Покачнувшись, я схватился за стол.
- Ради Христа, неужели она мертва?!
Мотнув головой, Яромир вновь склонил ее на руки.
- Больна? - Я нарисовал пузырек с лекарством. Досадливо махнув рукой, калека опять изобразил спящего... Занимался рассвет, один за другим гасли газовые рожки, а я
все еще не мог понять, что хотел сказать глухонемой.
С вопросами я к нему уже не обращался - сидел и думал, думал...
Единственное, что мне еще оставалось, - это с утра пораньше пойти в еврейскую ратушу и попробовать там навести справки о местопребывании Гиллеля и его дочери.
Я должен, должен следовать за ними...
Погруженный в себя, сидел я напротив погрустневшего Яро-мира - такой же немой и глухой, как и он.
Должно быть, прошло немало времени, когда я вышел из задумчивости и поднял глаза: мой безмолвный визави вырезал ножницами чей-то черный силуэт...
Я узнал хищный, блудливо ухмыляющийся профиль Розины. Перебросив мне его через стол, глухонемой прикрыл глаза рукой и... беззвучно зарыдал...
Эта немая сцена отчаяния была исполнена таким безысходным горем, что я невольно содрогнулся. Внезапно Яромир вскочил и, не прощаясь, неверной походкой направился к дверям...
Однажды Шемая Гиллель, сославшись на некие чрезвычайно важные, не подлежащие оглашению причины, отлучился со службы, и с тех самых пор никто и никогда больше не видел ни архивариуса, ни его дочери, которая, надо думать, последовала за своим отцом, - вот и все, что мне удалось узнать в еврейской ратуше.
Итак, исчезли, испарились, дематериализовались, как в воду канули, не оставив после себя никаких следов, которые могли бы намекнуть, куда направились эти двое дорогих моему сердцу людей.
В банке мне сообщили, что на мой счет все еще наложен арест, однако уже на днях ожидается решение высокой судебной инстанции, аннулирующее этот запрет.
Равным образом и мое вступление в наследственные права по завещанию Харузека временно откладывалось по причине тех же бюрократических проволочек, так что мне оставалось только ждать - с нетерпением ждать денег, чтобы с их помощью попытаться отыскать хоть какие-нибудь следы Гиллеля и Мириам...
Продав лежавшие у меня в кармане драгоценные камни, я нанял две крошечные меблированные комнатушки на чердаке
того самого легендарного дома по Альтшульгассе, где, согласно преданию, скрывался призрачный Голем, - странно, но именно этот переулок был единственным местом во всем еврейском городе, которое пресловутая ассенизация обошла стороной.
И как дотошно ни расспрашивал я жильцов овеянного мрачной славой дома - по большей части это были мелкие торговцы и ремесленники, - насколько соответствовали правде все эти слухи о таинственной «комнате без дверей», ничего, кроме смеха, в ответ не получал: «Ну как можно верить подобной чепухе!»
Мои собственные воспоминания об этой кошмарной камере с люком в полу как-то поблекли и потускнели, приобретя за время моего пребывания в другой, тюремной, камере расплывчатый и неопределенный образ какого-то смутного, полузабытого сновидения, больше напоминающего бледный, безжизненный, лишенный плоти и крови символ, и я недрогнувшей рукой вычеркнул их из книги памяти.
Слова Ляпондера, которые иногда так отчетливо звучали в душе моей, будто он и сейчас, как тогда в тюрьме, сидел напротив и наставлял меня, еще больше укрепляли в мысли, что казавшаяся такой подлинной и настоящей действительность была всего лишь мимолетным, пригрезившимся мне видением.
Разве не исчезло, не рассеялось, как мираж, все то, чем я когда-то обладал? Где они теперь: книга Иббур, таинственная колода Таро, Ангелина и даже мои старые добрые друзья Звак, Фрисландер и Прокоп?!
Время прошло незаметно. Наступил сочельник, я поставил в своей мансарде маленькую елку с красными свечами - хотелось еще раз вернуться в детство, окружить себя праздничной мишурой, вдохнуть терпкий, радостный, ни с чем не сравнимый рождественский аромат еловых иголок и горящего воска.
Новый год я уже, наверное, встречу в пути - пойду куда глаза глядят, по городам и весям, искать Гиллеля и Мириам.
И нетерпеливое ожидание, и мучительная тревога, и навязчивый страх, что Мириам мертва, - все-все куда-то ушло,
растворилось, кануло в Лету, а окрыленное сердце блаженно замирало в груди в радостном предвкушении грядущей встречи.
Счастливая улыбка теперь не сходила с моего лица, а руки, казалось, источали неземную благодать, и все, чего бы ни коснулись они, отныне было отмечено каким-то особым знаком принадлежности к вышнему миру. Великое умиротворение, к которому странным образом примешивалось щемящее чувство какой-то сладкой ностальгии, - наверное, нечто подобное испытывает путник, после долгого-долгого странствования возвращающийся домой, при виде сверкающих вдали шпилей родного города, - окутывало меня аурой сокровенного покоя...
Днем я зашел в кафе «Хаос» - хотел пригласить Яромира к себе на Рождество. Однако кельнер сказал, что с тех самых пор глухонемой больше не показывался; опечаленный, я уже направился было к дверям, когда в заведение ввалился какой-то вздорный старик, торговавший вразнос дешевыми старинными безделушками.
Бесцеремонно ткнув мне в руки свой потасканный ящик, он принялся уговаривать меня купить какую-нибудь вещицу.
- Рожство - это те не фунт изюму, тута без подарка никак... Гляньте, господин хороший, може что и приглянется... - нудно бубнил старикашка, явно успевший опрокинуть по случаю праздника не одну чарку.
Чтобы отделаться от навязчивого торговца, я принялся копаться в его барахле - перебирая вульгарные, нелепо огромные брелоки для часов, почерневшие от времени серебряные распятия, старомодные, покрытые ржавчиной булавки и безвкусные броши со сломанными замками, моя рука вдруг наткнулась на... маленькое сердечко из алого коралла, висевшее на поблекшей шелковой ленточке...
Изумлению моему не было предела: это было то самое, которое так хотела подарить мне когда-то на память Ангелина!.. И вновь я увидел дворцовый парк с вековыми вязами, и грустную девочку в белом платье, смущенно прячущую от меня свои полные слез глаза, и мраморный бассейн фонтана, и плавающий в нем мяч...
Как громом пораженный, застыл я, а пред взором моим проплывали разрозненные фрагменты юности - казалось, мне дали заглянуть в какой-то чудесный раёк, в котором прокручивали наивные, выполненные детской рукой лубочные картинки...
Позабыв обо всем на свете, стоял я, потрясенный, посреди крошечной зальцы «Хаоса», завороженно глядя на аленькое сердце, так трогательно и доверчиво пригревшееся на моей ладони, - долго, должно быть, скиталось оно, переходя из рук в руки, пока наконец не нашло того, кому предназначалось изначально...
Когда сгустились сумерки, я сидел у себя на чердаке, с наслаждением прислушиваясь к тихому потрескиванию еловых иголок, когда на моем вечнозеленом рождественском древе то тут, то там начинала тлеть какая-нибудь веточка, слишком низко склонившаяся к пламени уже оплывшей свечи.
