Захарыч разогнал ахалтекинца в галоп. Тот, нет-нет, подгоняемый арапником, бил задними копытами в барьер манежа, увеличивая скорость.
— Пашка, булавы убери, слетят! — крикнул Захарыч своему помощнику. Комиссаров привстал, но Пашка его опередил. Он стал собирать реквизит, поглядывая на галопирующую лошадь, отвлёкся, и одна булава соскользнула с барьера точнёхонько под копыта скакуна. Раздался треск, лошадь шарахнулась, сбилась с ритма и остановилась. За спиной кто-то охнул и отчётливо послышалось громкое поминание «чьей-то матери». Захарыч тоже вспомнил чью-то маму, но более прилично…
Пашка стоял памятником «погибшему жонглёру», с немигающими глазами. Комиссарову не сразу удалось вырвать свои булавы из его закостеневших рук.
— Блинство! Теперь колики у меня! — Комиссаров держал в руках то, что осталось от его реквизита. — И так на соплях всё держалось, теперь вообще репетировать не с чем!.. — жонглёр явно был раздосадован, если не сказать больше.
— Володь! Я всё сделаю, не серчай! Принеси мне, я починю! — Захарыч виновато улыбался и за себя, и за Пашку, который стоял, хлопал глазами, и чуть не плакал…
Уже вечером того же дня Пашка с извинениями принёс в гардеробную Комиссаровых починенную булаву и две других, одна из которых ещё до того «приказали долго жить», а вторая была «при смерти». Те рассматривали свой реквизит, словно видели его впервые:
— Ну, Захарыч! Ну, волшебник! Золотые руки!..
Так состоялось их знакомство, а позже и дружба. Пашка попросил научить его жонглировать. Ребята с готовностью откликнулись. На репетициях Комиссаровых он стал бывать постоянно.
Александр Анатольевич, как инспектор манежа, наконец-то облегчённо вздохнул: «Жонглируй сколько влезет — это безопасно, только не лазь по канатам и в клетки к хищникам»..
В цирке нет людей заурядных, «бесцветных». В каждом из них живёт какая-то «изюминка», по которой люди запоминаются, попадают в сердце и остаются там навсегда. Комиссаровы не были исключением.
Володя — высокий, стройный, хорошо сложённый, с высоким лбом и правильными чертами лица. Цирковые девчонки по нему «сохли»…
Люба — кокетливая красотка: чернявая, грудастая, с тонкой талией, с хитрыми глазами-завлекалками. Она то и дело стреляла взором по сторонам, обращая на себя внимание мужчин, чего, видимо, и добивалась.
Её фамилия была — Белая. На выпускном экзамене в цирковом училище, где председательствовал Юрий Никулин, объявили: «Любовь Белая и Владимир Комиссаров». Старый клоун — мастер каламбуров, тут же отреагировал, вспомнив гражданскую: «А я думал мы белых победили!..»
Фамилия Любы резко контрастировала с цветом её волос. Никулин обратил внимание и на это:
— Какая же она Белая, скорее — Чёрная! Ладно, пусть будет — «чёрно-Белая», хм, — Никулин, увлекавшийся фотографией, подытожил — «Ч/Б»!..
С той поры Любу так и звали — «ЧБ»…
В «плен» к Белой Комиссаров попал ещё на первом курсе…
Недостатком их обоих была необузданная и не всегда оправданная ревность, из-за которой часто возникали громкие скандалы. Они, как правило, вскоре гасились страстными поцелуями, горячими клятвами и примирением. Если дело происходило в гостинице, то всё обычно заканчивалось бурной «постелью», эротическими воплями, сотрясающими стены, сладострастными стонами, невольными слушателями которых становились все, кто был здесь в этот час.
— Комиссары белых пытают… по-чёрному! — лукаво, и с «пониманием» улыбались на этаже.
— Ага, или наоборот…
После своего выступления на манеже они обычно громко «собачились», обвиняя друг друга в «завалах». Одна, оправдываясь, кричала, что тот ей «бездарно» бросил, не докрутив. Другой громко отвечал, мол, как я мог тебе нормально бросить, если ты мне вместо двух оборотов «захреначила» два с половиной…
Эти сцены происходили изо дня в день. Инспектор манежа со словами: «Брек!», пресекал закулисную перебранку, которая перемещалась в гардеробную, где продолжалась ещё добрых полчаса.
На репетициях они тихо и спокойно оттачивали какой-нибудь трюк, терпеливо повторяя одно и тоже. Пашка наблюдал за жонглёрами, каждый раз восхищаясь их трудолюбием и терпением. Закипал Владимир только, когда Люба вдруг начинала спорить, как правильней по технике исполнить тот или иной трюк. А спорила Люба частенько. Володиного терпения в этих случаях хватало на несколько минут. Потом «вулкан просыпался»: булавы летели в пустующие зрительские ряды, тишина манежного и подкупольного пространства разрывалась оглушительным криком, типа: «ЧБ»! Блинство! Ты — задрала!.. Владимир посылал всё «куда подальше» и уходил с манежа «нарезать круги» по фойе цирка, чтобы успокоиться. Люба неторопливо собирала по залу разбросанный «в сердцах» реквизит, оценивала его пригодность для дальнейших репетиций и шла за партнёром. Вскоре они возвращались на манеж, чтобы продолжить…
Два «скорпиона», два «Везувия» с великим трудом мирно уживались вместе. У них частенько «летали клочки по закоулочкам…» Но друг без друга они не мыслили себя и несколько минут.
Котова, понаблюдав за взаимоотношениями этой пары, быстро окрестила их: «ё…тые „неразлучники“!..»
…Пашка в который раз смотрел выступление Комиссаровых. На манеж они выходили в стилизованных русских костюмах. Владимир появлялся из центрального прохода с маленьким баяном, наигрывая и танцуя «кадриль». Навстречу ему выходила «барышня», которая строила ему глазки. «Ухажёр», в свою очередь, «пожирал» глазами её, то и дело пытаясь поцеловать. После хореографического вступления Владимир дарил Любе букет цветов, который распадался на несколько. Этими букетами-булавами они потом и жонглировали. Номер проходил в бешеном темпе, сопровождаясь акробатическими прыжками и смешными «корючками».
От этой пары невозможно было оторвать взгляд. Молодость из них била ключом. Чувства, которые они изображали, были неподдельными. Красивые, стройные, темпераментные, артистичные, они «брали» зал с первого мгновения.
Пашка, стоял в боковом проходе и впивался глазами во вращение булав-букетов, в их полёт. Они летели из-за спины, из-под ног, сбоку, из-под рук, мчались от партнёра к партнёру по дуге с двумя-тремя оборотами, вдруг вращались словно пропеллеры. Пашка, который только начинал жонглировать, сходил с ума от непостижимости тайны: как же они успевают в этом хаосе определить, где у букетов ручки, за которые нужно ловить, где цветы?
Когда артисты ошибались, предметы недокручивались, приходя в руки жонглёрам не той стороной, Пашка всем телом и своей сутью невольно «помогал» им докрутить, неосознанно дёргая плечами или вздрагивая кистями рук. А если булава оказывалась на ковре манежа, то «завал» он переживал, как если бы у него отрывалось сердце. В нём то ли уже жил, то ли постепенно просыпался жонглёр. Иногда он так уставал, посмотрев номер Комиссаровых, словно это он только что побывал на манеже…
Пашка совсем приходил в восторг, когда Владимир исполнял соло на трёх булавах-букетах! Такой темп себе трудно было представить. А уж по каким траекториям летали эти предметы — у обычного человека не хватило бы фантазии придумать!
