Или вот другой пример, уже из мирного времени… Впрочем, зачем мне печалить господина. Я иногда задумываюсь о жизни и прихожу к выводу, что не стоит человеку жить, даже если он делает добро и не грешит, — ведь само его существование умножает зло и ведет к греху, потому что его сотоварищи еще не достигли его уровня и потому они попросту обязаны — как со своей стороны, поскольку они дурны, так и с его, поскольку он хорош, — причинять ему зло. Но подождите немного, милостивый господин, я слышу, что тетя меня зовет. Я сейчас же вернусь…»
Глава шестьдесят седьмая
Улица детства
Я не стал ждать, пока он вернется, этот Лейбче. Когда он ушел к Гинендл, я вышел и опять направился на левую сторону Стрыпы, к тому дому, где жил в детстве с отцом, с матерью, с сестрами и братьями. Меня с утра тянуло туда, но сначала я встретил Ципору и задержался с ней, а потом этот Лейбче… И хотя он так и не рассказал мне о несчастьях мирного времени, в душе моей не было радости. В наши дни, рассказывают тебе о военных временах или о мирных, все одинаково грустно.
Улица, по которой я шел, в старину была воплощением покоя. В начале ее стояло здание почты, в середине — гимназия, а в конце — женский монастырь, в котором был небольшой госпиталь, окруженный огромным садом. Между этими зданиями тянулся ряд маленьких домов, смотревших на Стрыпу, а напротив почты, в тени акаций, стояли несколько зеленых скамеек, и туда приходили городские интеллигенты, почитать газету в тишине. А по вечерам парни с девушками гуляли там до самой полуночи и еще часок-другой прихватывали, если хотели.
Теперь скамейки исчезли, деревья были срублены, большинство домов вдоль Стрыпы лежали в развалинах, и городские интеллигенты поумирали. Ничего не осталось от былого покоя, кроме самой Стрыпы, которая, как обычно, текла внизу. Это была та река, в которой я купался в детстве и над которой зажигал свечу в первую ночь слихот
[264], чтобы посветить душам утонувших в ней, — пусть увидят эту свечу, если встанут на молитву о прощении, и остерегутся злых духов, которые попытаются прилепиться к ним. А поскольку скамеек не было и негде было посидеть над рекой, я пошел к тому дому, где жил в детстве.
Все дома на этой улице стояли в одном ряду, а наш дом немного выбивался из ряда, потому что стоял чуть глубже, подальше от улицы, и к нему нужно было подниматься по каменным ступеням. Перед домом лежала большая каменная плита, а за домом возвышалось нечто вроде пригорка, за которым мир для меня кончался. Там я в детстве выкопал себе маленькую яму, вроде ямы Асмодея
[265], а на плите перед домом я играл со своим маленькими соседками в мяч. Это была не того рода игра, в которые обычно играют мальчики, те игры основаны на рассказах из Писаний — например, о падении стен иерихонских или о сражении Давида с Голиафом, — тогда приходилось много махать руками, бегать и волноваться, потому что мяч, когда ты позволяешь ему лететь, внезапно становится твоим господином: хочет — катится туда, хочет — падает сюда, и ты никогда не уверен, что он вернется в твои руки.
Когда же это я перестал играть с девочками? По-моему, это случилось в тот день, когда я побежал за мячом, а одна маленькая девочка побежала за мной, и моя рука коснулась ее руки, и мое лицо покраснело, и я понял, что в этом есть что-то неправильное. Я отбежал от нее и стал играть один. Как-то раз учитель увидел, как я играю. Он сказал: «Зачем тебе играть в мяч? Если этот мяч тебе нужен, почему ты его бросаешь, а если ты его бросил — почему ты за ним бежишь? Не иначе это твой дурной инстинкт соблазняет тебя гоняться за ним. Так не поддавайся своему инстинкту».
Не знаю, то ли картинки, сохранившиеся в памяти, предваряют то, что видят глаза, то ли видимые воочию картины вызывают соответствующие картинки из памяти, но каждый раз, как я вижу этот дом, ко мне приходят одни и те же воспоминания. Однако на этот раз воспоминания победили то, что я видел. Ибо хотя я стоял перед домом, широко открыв глаза, его заслонял вид того же дома, каким он был в те времена, когда в нем жила наша семья. Мы — на нижнем этаже, а хозяин с сыном — на чердаке, в праздничной сукке. Лучшего хозяина нельзя было бы придумать. Как жаль, что ему не довелось прожить всю жизнь в своем доме и что дом этот забрал себе доктор Цвирн! Вот — в чем не преуспел Якубович, в том преуспел Цвирн.
А где же все-таки сейчас сын нашего жестянщика, друг моего детства Куба? Когда я взошел в Страну Израиля, он окончил гимназию и поступил в университет. Если он жив, то может оказаться адвокатом или врачом. Помню, он как-то сказал мне: «Когда я вырасту, пойду в колонию прокаженных и буду ухаживать за ними»
[266]. И вот я опять стою возле его дома. Но всякий раз, когда я сюда приходил прежде, дом этот стоял пустой, а сейчас в нем как будто бы кто-то живет. Кто это вдруг заявился сюда? Мне ведь говорили, что во всем городе не сыскать человека, который арендовал бы этот дом, потому что доктор Цвирн не хочет сдавать его задешево, а большую цену заплатить некому.
Я подумал: «Зайду, посмотрю. Может, новый жилец встретит меня приветливо, покажет мне свое жилье. Ведь это дом, в котором жили я, и мой отец, и моя мать, и мои братья и сестры. Если даже Цвирн перестроил его заново, все равно что-то от моего детства должно было сохраниться».
Я постучал, но мне не открыли. Я снова постучал, и мне снова не открыли. Я заглянул в окно, но не увидел ничего, кроме собственной тени, и вдруг понял, что это она, моя тень, ввела меня в заблуждение.
Я пошел дальше и шел до самого конца улицы. Прошел мимо всех домов и всех развалин, пока поравнялся с женским монастырем. И он тоже был разрушен. С тех пор как я приехал в Шибуш, я не бывал здесь, а если и бывал, то поздней ночью, ведь если бы я хоть раз пришел сюда днем, то обязательно увидел бы этот маленький домик возле монастыря с табличкой на входе. Большинство букв на табличке расплылись и стерлись, словно она долгое время была мишенью для мальчишек, учившихся стрелять из лука. Но я не пожалел времени — терпеливо соединил оставшиеся буквы друг с другом, а те, что стерлись, добавил по своему разумению и прочел: «Д-р Яков Милх, врач».
Навстречу мне вышел высокий, худощавый человек в грубой обуви, какую носят военные, и в таких же брюках, тесных в коленях. Воротник его рубахи был открыт, борода растрепана. Не успел я ретироваться, как он посмотрел на меня, прищурив глаза, и спросил: «Ты сын такого-то и такой-то?» — и, не дожидаясь ответа, протянул мне руку и назвал мое имя. Не то имя, которое я ношу сейчас, в Стране Израиля, а то, которое я получил при рождении. Я тоже протянул ему руку и воскликнул: «Куба?!» Потому что это действительно был тот самый Куба, сын одноглазого жестянщика. И, не зная, что ему сказать, спросил, что он здесь делает.
